Андреев Леонид - Писатели
Андреев Леонид
ПИСАТЕЛИ
БЕЛЛЕТРИСТ
В антракте.
- Ах, как я рада, что познакомилась с вами!
- Сударыня!..
- Смотрю на вас и думаю: вот он, настоящий писатель. И даже жутко
становится.
- Но почему же, сударыня?
- А вдруг пропишет? Нет, нет, я шучу. Но как я вам завидую: быть писателем
- это такое счастье...
- О да, сударыня.
- Влиять на толпу, будить в ней лучшие чувства, заставлять ее переживать
то, что вы чувствуете... "Ударить по сердцам с неведомой силой" - так,
кажется?
- Да, его здорово-таки ударили; ребро, кажется, переломили.
- Какое ребро? Я вас не понимаю. Кого ударили?
- Да корреспондента.
- Ах нет, я не про то. Впрочем, я не буду вам мешать. Я вижу вашу
задумчивость и понимаю ее. По-ни-маю! Вас посетила муза, и я уступаю ей свое
место.
Писатель сидит в задумчивости и изредка почесывает переносицу.
Из угла его рассматривают с жадным любопытством два юноши и шепчутся.
- Посмотри, как хмурятся его брови!
- А как величествен его лоб! Какие дивные мысли должны зарождаться под его
черепом!
- Заметь сосредоточенность его взгляда! Окружающее не существует для него,
он весь ушел в творческую работу. Быть может, в настоящую минуту в его мозгу
зарождается план величайшего творения. Быть может, как Гамлет, он решает один
из страшнейших вопросов бытия... О, как бы хотел я проникнуть в его мысли!
Писатель чешет переносицу, рассеянно взглядывает на юношей, не видя их, и
думает:
"Давать двугривенный швейцару или не давать? Если дать, то придется домой
пехтурой чесать, а не дать - неловко. Я так сделаю: сначала приму вид, что
хочу дать ему денег, и даже в карман полезу, а когда он отвернется и станет
подавать платье другому, я как будто забуду и, тихонько так, пойду себе.
Непременно тихонько... Хотя можно и быстро: как будто впереди кто-нибудь из
знакомых и я хочу догнать его. Можно даже улыбнуться и кивнуть головой. Хорошо
в этих случаях быть с кем-нибудь: можно горячо заговорить о пьесе и даже
взглянуть прямо в лицо швейцару, но так, будто не видишь его. Впрочем, можно и
так: взглянуть на него и улыбнуться, такой широкой человеческой улыбкой, как
будто ты переживаешь величайшие человеческие эмоции и не способен различать
швейцара, а видишь только людей. Ведь действительно, он человек - почему я
должен видеть в нем непременно швейцара? Ему, наверно, будет приятно, когда я
ему улыбнусь; швейцары любят, когда им улыбаются".
Писатель перебирает в воспоминании швейцаров всех знакомых домов, где он
бывает, и приходит к выводу, что одни любят, когда им улыбаются, а другие -
нет.
"Но я все равно улыбнусь: может быть, он любит. Хорошо, если бы он знал,
кто я. Да, наверно, не знает. Темный народ. Конечно, гораздо лучше дать ему
двугривенный. Дам, черт с ним. Только не хочется же и пешком идти, устал я
что-то сегодня. И в боку покалывает: должно быть, нервы разгулялись. Давать
двугривенный швейцару или не давать?"
К писателю подходит, стуча высокими каблуками, элегантный господин в
смокинге. У него шесть миллионов, три подбородка, четыре жены, из которых две
почти что законные, и под смокингом салотопенный завод. Здороваются, причем
скорбная муза отлетает от чела писателя, и оно становится ясным и чистым, как
будто по нему прошлись полотеры.
- Почитаемый! - восклицает элегантный господин, потрясая руку. - Жду вашей
книжки с автографом, непременно с автографом. Вы знаете, я самый отчаянный ваш
поклонник. Когда я читал вашу "Тоску", у меня слеза катилась (вытирает
надушенным платком капли трудо
