Бахревский Владислав - Похороненный Среди Царей
Владислав Бахревский
Похороненный среди царей
Печи топили до того жарко, что князю Михаиле Васильевичу перед
пробуждением вот уж третью ночь кряду снилась угольная яма. Стоит у
черной, в саже, стены, кругом черно, дымно. Сам он в белом, в
ослепительночистых одеждах царского рынды, оттого и неудобство. С ноги на
ногу не переступить, пошевелиться боязно: сажу на себя посадишь, в горящие
угли угодишь. Угли огромные! Над углями взметываются во тьму синие языки
пламени, и в пламенах этих мерещится залитое кровью лицо Михаилы
Игнатовича Татищева, убийцы Басманова убиенного в Новгороде по навету по
его, Скопина, попустительству и греху.
В третье сновиденье князь Михаила Васильевич, набравшись мужества,
спросил-таки убиенного:
- Чего тебе, Татищев, надобно?
И тот, колеблемый угарным воздухом, наклонился, завел руки под самый
низ кострища, черпнул полной пригоршней и принялся пить огонь с горящих
ладоней, и глядел на князя белыми, как у сваренной рыбы, глазами.
- Не я тебя убивал! - закричал на Татищева Скопин. - Мои руки чисты.
И показал руки.
Призрак засмеялся, и было видно, как падают с его губ длинные капли
горящей смолы, так льется слюна из пасти бешеных собак. Скопин поглядел на
руки свои, а в ладонях доверху - кровь.
- Неправда, - сказал князь Михаила и пробудился.
И горько ему было. Пожелал он, пожелал смерти Татищеву, за того же
Басманова, за подлый нож в спину, но пожелал не умом, не сердцем, а так, в
мимолетной в стыдной минуте ревности. У каждого ведь человека мелькают в
голове дьявольские промыслы... Ангелы, слава Богу, на страже, тотчас и
обелят черное.
Скопин с тоскою озирал опочивальню. Не стены ли навеивают сон? Здесь
отдыхал от своих кромешных дел царь Иоанн Грозный. Переменить бы спаленку,
да - Господи! - разговоров не оберешься.
Тело было липкое от пота, но мерещилось, что это кровь.
"Михаила, - снова закрыл глаза Скопин, - тезка!
Мог ли я умолчать о доносе на тебя? Сколько измены!
Кругом измена!"
Слова полуправды не развеяли смертной тоски, сосущей сердце. Донос
можно было огласить перед митрополитом Исидором, за четырьмя стенами, а
огласил его Михаила Васильевич посреди Великого Новгорода, при стечении
всего народа. Татищев отправлялся в поход на тушинского воеводу
Кернозицкого, под Бронницы, чтобы не дать лихим людям пустошить
новгородскую землю. И вдруг сказано: ведет сей полк силу Новгорода, чтобы
переметнуться на сторону Вора.
Был, был грех, возревновал Скопин к будущей славе Михаила Игнатьевича.
Всего и хотел - оттеснить на время. Проклятый! Проклятый дьяк Телепнев!
Он-то и нашептал: Игнатович де - закадычный челядник Гришки Отрепьева,
спит и видит, как бы услужить своему господину.
Спрашивал Скопин народ не без игривости: мол, доверим войско ближнему
человеку Самозванца- будто сам не был Великим Мечником, ближе некуда - или
повременим?
А дальше был ужас. Михаила Игнатовича тянули с помоста в толпу, будто
змея мышонка в утробу свою змеиную заглатывала.
И давили ногами, и пыряли ножами. Да еще рот затыкали, чтоб оправданий
не слышать.
Зато хоронили краше некуда - всем городом, с рыданиями, с раскаяньем, с
величавыми почестями. В обители святого Антония та горестная могила. Но
как аукнулось, так и откликнулось.
Вместо мнимой измены произошла измена явная.
Убийцы Татищева, спасая головы, бежали к пану Кернозицкому. Кернозицкий
же, заняв Хутынский монастырь, вдруг сам пустился наутек. Подошло к
Новгороду ополчение городов Онеги и Тихвина, с тысячу человек всего, но
