Богданов Николай - Враг
Н. БОГДАНОВ
ВРАГ
Темные воды ночи текут по земле. Заливают леса, перелески, гасят ог-
ни. Тягостная тишина разливается по округе. Лежит Чугунок на лавке и не
может заснуть. Ворочается с боку на бок, вздыхает. Вот уж третья ночь.
Первую ночь не заметила жена его бессонницы. На вторую ночь подойти не
решилась. Мало ли, о чем мужик думает? - чего мешаться. А на третью ночь
и забеспокоилась: лежит, прислушивается. Шелестят в щелях тараканы, как
сухой лист, свистят в носы простуженные ребятишки. Трое маленьких спят
на печке, двое побольше - на полатях. А девка-невеста - на кровати, под
пологом. С краюшка на печке, чтоб маленькие не свалились, - сама Прас-
ковья спит. За ее спиной все ребятишки - которые уже после революции ро-
дились: Тамарочка, Людмилочка, Евгений. Имена новые, красивые - сами
придумывали. Не то, что поп по календарю давал. Вон они на кровати спят:
один - Сидор, другой еще хуже - Парфен. Да и старшая-то девка - Грушка,
Аграфена. Ну, она себя так называть не велит: Маргаритой все подруги зо-
вут.
Лежит Прасковья и всех детей чует. Каждого по дыханию различает - так
спокойно, так хорошо. И заснуть бы, да старик не спит. Как бы тоска ка-
кая не кинулась! Так и хочет слезть с печи да подойти, а боязно. Уж сов-
сем было ногу спустила на приступку - заворочался старик, отдернула и
вдруг слышит:
- Прась, а, Прася!
Прислушилась: он зовет.
- Поди-ка сюда.
- Ты что, мужик? Ты что, родимый, не спишь?
Подошла, присела в головах.
- Оробел я совсем. Дело-то какое. Пропадать ведь нам!
- Что ты, господь с тобой!
- Не в нынешнем, так в энтом году. Как мышей гасом затравят. Намедни
газету читали. Летают, говорят, поверху и оттуда пущают. Саранчу душут.
Как же, знаем, на людей примеривают. Никишка Салин так и сказал. Будто в
шутку, а я все понял.
У Прасковьи забилось сердце.
- Нас-то за что? - робко возразила она.
- Тише ты, кабы ребята не проснулись. Напугаются. Ну вот, слушай. Ни-
когда бы я сам не поверил, что нас затравят, - кабы в коммуну не сходил.
Тут меня и осенило. Поглядел я у них опыты. И выходит по моему ращету
такая канцелярия: у нас во всем селе хлеб самый урожай - это восемьдесят
пудов, а в среднем - пятьдесят, у них получается триста. Я-то засею
шесть десятин, они - одну. Все-то село засеет шестьсот десятин, а им на-
до сто - и сравняются. И кто же, выходит, государству хлеба больше даст?
Они. Мы-то сами его половину поедим, а они много ль израсходуют? Вот и
выходит: для чего мы государству? Одно с нами беспокойство. Как возьмут
силу эти коммуны - дадут полный продукт, а это фактически. И коровы у
них в три раза против нашей, и свиньи, и мед. Тут тебе прилетит к нам он
по воздуху и напущает гасу. Спим вот так, а гас-то по селу идет. Утром
хвать, - а от нас черные головешки. Истлеем! И хоронить не надо.
Дрожащие руки Прасковьи вцепились в плечи мужа, хотела слово сказать
- и не могла. Представились ей все детишки обуглившимися. Лежит Евгений,
и личико головешкой потрескалось. Лежит Груня - и какая из нее невеста:
зубы во рту, как угли в печи, рассыпались. Сама черная.
И разбудил деревню собачий лай кликуши.
*
Рожь поспела.
Она стояла, склонив тяжелый колос головы, потупившись - невеста перед
сватьями. Она слишком созрела, ей стыдно своей полноты, и вот вот она не
выдержит, и круглые слезы просыплет на землю. Переползая через пушистые
колена, все выше и выше ползет жук. Она беспомощна. Загорелые ребята
смотрят на нее в упор, улыбаясь. Улыбки их радостны и нахальны.
- А
