Бунин Иван Алексеевич - Грамматика Любви
И. А. Бунин
Грамматика любви
Некто Ивлев ехал однажды в начале июня в дальний край
своего уезда.
Тарантас с кривым пыльным верхом дал ему шурин, в имении
которого он проводил лето. Тройку лошадей" мелких, но
справных, с густыми сбитыми гривами, нанял он на деревне, у
богатого мужика. Правил ими сын этого мужика, малый лет
восемнадцати, тупой, хозяйственный. Он все о чем-то
недовольно думал, был как будто чем-то обижен, не понимал
шуток. И, убедившись, что с ним не разговоришься, Ивлев
отдался той спокойной и бесцельной наблюдательности, которая
так идет к ладу копыт и громыханию бубенчиков.
Ехать сначала было приятно: теплый, тусклый день, хорошо
накатанная дорога, в полях множество цветов и жаворонков; с
хлебов, с невысоких сизых ржей, простиравшихся насколько
глаз хватит, дул сладкий ветерок, нес по их косякам
цветочную пыль, местами дымил ею, и вдали от нее было даже
туманно. Малый, в новом картузе и неуклюжем люстриновом
пиджаке. сидел прямо; то, что лошади были всецело вверены
ему и что он был наряжен, делало его особенно серьезным. А
лошади кашляли и не спеша бежали, валек левой пристяжки
порою скреб по колесу, порою натягивался, и вое время
мелькала под ним белой сталью стертая подкова.
- К графу будем заезжать? - спросил малый, не
оборачиваясь, когда впереди показалась деревня, замыкавшая
горизонт своими лозинами и садом.
- А зачем? - спросил Ивлев.
Малый помолчал и, сбив кнутом прилипшего к лошади
крупного овода, сумрачно ответил:
- Да чай пить...
- Не чай у тебя в голове, - сказал Ивлев. - Все лошадей
жалеешь.
- Лошадь езды не боится, она корму боится, - ответил
малый наставительно.
Ивлев поглядел кругом: погода поскучнела, со всех сторон
натянуло линючих туч и уже накрапывало - эти скромные деньки
всегда оканчиваются окладными дождями... Старик, пахавший
возле деревни, сказал, что дома одна молодая графиня, но
все- таки заехали. Малый натянул на плечи армяк и,
довольный тем, что лошади отдыхают, спокойно мок под дождем
на козлах тарантаса, остановившегося среди грязного двора,
возле каменного корыта, вросшего в землю, истыканную
копытами скота. Он оглядывал свои сапоги, поправлял
кнутовищем шлею на кореннике, а Ивлев сидел в темнеющей от
дождя гостиной, болтал с графиней и ждал чая; уже пахло
горящей лучиной, густо плыл мимо открытых окон зеленый дым
самовара, который босая девка набивала на крыльце пуками
ярко пылающих кумачным огнем щепок, обливая их керосином.
Графиня была в широком розовом капоте, с открытой
напудренной грудью; она курила, глубоко затягиваясь, часто
поправляла волосы, до плечей обнажая свои тугие и круглые
руки; затягиваясь и смеясь, она все сводила разговор на
любовь и между прочим рассказывала про своего близкого
соседа, помещика Хвбщинского, который, как знал Ивлев еще с
детства, всю жизнь был помешан на любви к своей горничной
Лушке, умершей в ранней молодости. - "Ах, эта легендарная
Лушка! - заметил Ивлев шутливо, слегка конфузясь своего
признания. - Оттого, что этот чудак обоготворил ее, всю
жизнь посвятил сумасшедшим мечтам о ней, я в молодости был
почти влюблен в нее, воображал, думал о ней, бог знает что,
хотя она, говорят, совсем нехороша была собой". - "Да? -
сказала графиня, не слушая. - Он умер нынешней зимой. И
Писарев, единственный, кого он иногда допускал к себе по
старой дружбе, утверждает, что во всем остальном он
нисколько Не был помешан, и я вполне верю этому - просто он
был не теперешним чета..." Наконец, босая девка с
