Бунин Иван Алексеевич - Митина Любовь
ИВАН БУНИН
МИТИНА ЛЮБОВЬ
I
В Москве последний счастливый день Мити был девятого марта. Так, по
крайней мере, казалось ему.
Они с Катей шли в двенадцатом часу утра вверх по Тверскому бульвару.
Зима внезапно уступила весне, на солнце было почти жарко. Как будто правда
прилетели жаворонки и принесли с собой тепло, радость. Все было мокро, все
таяло, с домов капали капели, дворники скалывали лед с тротуаров, сбрасывали
липкий снег с крыш, всюду было многолюдно, оживленно. Высокие облака
расходились тонким белым дымом, сливаясь с влажно синеющим небом. Вдали с
благостной задумчивостью высился Пушкин, сиял Страстной монастырь. Но лучше
всего было то, что Катя, в этот день особенно хорошенькая, вся дышала
простосердечием и близостью, часто с детской доверчивостью брала Митю под
руку и снизу заглядывала в лицо ему, счастливому даже как будто чуть-чуть
высокомерно, шагавшему так широко, что она едва поспевала за ним.
Возле Пушкина она неожиданно сказала:
- Как ты смешно, с какой-то милой мальчишеской неловкостью
растягиваешь свой большой рот, когда смеешься. Не обижайся, за эту-то улыбку
я и люблю тебя. Да вот еще за твои византийские глаза...
Стараясь не улыбаться, пересиливая и тайное довольство, и легкую обиду,
Митя дружелюбно ответил, глядя на памятник, теперь уже высоко поднявшийся
перед ними:
- Что до мальчишества, то в этом отношении мы, кажется, недалеко ушли
друг от друга. А на византийца я похож так же, как ты на китайскую
императрицу. Вы все просто помешались на этих Византиях, Возрождениях... Не
понимаю я твоей матери!
- Что ж, ты бы на ее месте меня в терем запер? - спросила Катя.
- Не в терем, а просто на порог не пускал бы всю эту якобы
артистическую богему, всех этих будущих знаменитостей из студий и
консерваторий, из театральных школ, - ответил Митя, продолжая стараться
быть спокойным и дружелюбно небрежным. - Ты же сама мне говорила, что
Буковецкий уже звал тебя ужинать в Стрельну, а Егоров предлагал лепить
голую, в виде какой-то умирающей морской волны, и, конечно, страшно польщена
такой честью.
- Я все равно даже ради тебя не откажусь от искусства, - сказала
Катя. - Может быть, я и гадкая, как ты часто говоришь, - сказала она, хотя
Митя никогда не говорил ей этого, - может, я испорченная, но бери меня
такую, какая я есть. И не будем ссориться, перестань ты меня ревновать хоть
нынче, в такой чудный день! - Как ты не понимаешь, что ты для меня все-таки
лучше всех, единственный? - негромко и настойчиво спросила она, уже с
деланной обольстительностью заглядывая ему в глаза, и задумчиво, медлительно
продекламировала:
Меж нами дремлющая тайна. Душа душе дала кольцо...
Это последнее, эти стихи уже совсем больно задели Митю. Вообще, многое
даже и в этот день было неприятно и больно. Неприятна была шутка насчет
мальчишеской неловкости: подобные шутки он слышал от Кати уже не в первый
раз, и они были не случайны, - Катя нередко проявляла себя то в том, то в
другом более взрослой, чем он, нередко (и невольно, то есть вполне
естественно) выказывала свое превосходство над ним, и он с болью воспринимал
это, как признак ее какой-то тайной порочной опытности. Неприятно было
"все-таки" ("ты все-таки для меня лучше всех") и то, что это было сказано
почему-то внезапно пониженным голосом, особенно же неприятны были стихи, их
манерное чтение. Однако даже стихи и это чтение, то есть то самое, что
больше всего напоминало Мите среду, отнимавшую у него Катю, остро
возбуждавшую его ненависть и ревн
