Бунин Иван Алексеевич - Золотое Дно
Иван Бунин
Золотое дно
I
Тишина - и запустение. Не оскудение, а запустение...
Не спеша бегут лошади среди зеленых холмистых полей; ласково веет
навстречу ветер, и убаюкивающе звенят трели жаворонков, сливаясь с
однообразным топотом копыт. Вот с одного из косогоров еще раз показалась
далеко на горизонте низким синеющим силуэтом станция. Но, обернувшись через
минуту, я уже не вижу ее. Теперь вокруг тарантаса - только пары, хлеба и
лощинки с дубовым кустарником...
- Ну, что новенького, Корней? - спрашиваю я кучера, молодого загорелого
мужика с умными, слегка прищуренными глазами.
- Новенького? - сдержанно отвечает Корней, не оборачиваясь. - Нового у нас
ничего нету.
- Значит, живете по-старому?
- Это правильно. Плохо живем...
Не много нового узнаю я и в имении сестры, где я всегда делаю остановку на
пути к Родникам. Кажется, что еще год тому назад усадьба не была так ветха.
Полы и потолки в зале еще немного покосились и потемнели, ветви запущенного
палисадника лезут в окна, тесовые крыши служб серебрятся и дают кое-где
трещины... А по двору, держа в поводу худого стригуна, запряженного в
водовозку, еле бредет полуслепой и глухой Антипушка, и рассохшиеся колеса
водовозки порою так неистово взвизгивают, что больно слушать.
- Так плохи, говоришь, дела? - спрашиваю я сестру, которая задумчиво
смотрит куда-то вдаль, на косогоры за лугами и речкой.
- Совсем, совсем плохи! - поспешно, как будто даже с удовольствием
подтверждает сестра. - Будь капитал, еще, может быть, можно было бы
поправиться. Ведь земля-то сущее золотое дно. Но банк, банк!
- Зато тишина-то какая! - говорю я.
- Уж этого хоть отбавляй! - с угрюмой иронией соглашается
племянник-студент. - Действительно, тишина, и прескверная, черт ее дери,
тишина! Вроде высыхающего пруда. Издали - хоть картину пиши. А подойди -
затхлостью понесет, ибо воды-то в нем на вершок, а тины - на две сажени, и
караси все подохли... Дно-то, действительно, золотое, только до него сам черт
не докопается!
II
Дорога вьется сперва по перелескам. Потом пропадает в большом
кологривовском заказе. В прежнее время она далеко обходила его; теперь ездит
прямо, по двору усадьбы, раскинувшейся по бокам лесного оврага своим одичавшим
садом и кирпичными службами. Как только в лес врывается громыхание бубенчиков,
из усадьбы отвечает ему угрюмый лай овчарок, ведущих свой род от тех свирепых
псов, что сторожили когда-то не менее свирепую и угрюмую жизнь старика
Кологривова. Пока тарантас, сопровождаемый лаем, с грохотом катится по
мостикам через овраги, смотрю на груды кирпичей, оставшихся от сгоревшего дома
и потонувших в бурьяне, и думаю о том, что сделал бы старик Кологривов, если
бы увидел нахалов, скачущих по двору его усадьбы! В детстве я слыхал про него
поистине ужасы. Одна из любовниц пыталась опоить его какими-то колдовскими
травами, - он заточил ее своим судом в монастырь. Когда объявили волю, он
"тронулся", как говорили, "в отделку" и с тех пор почти никогда не показывался
из дому. Медленно разоряясь, он по ночам, дрожа от страха, что его убьют,
сидел в шапочке с мощей угодника и громко читал заговоры, псалмы и покаянные
молитвы собственного сочинения. Осенью однажды его нашли в молельной
мертвым...
- Не знаешь, не продали еще? - спрашиваю я Корнея.
- Продали, - отвечает он. - И продали-то, говорят, за трынку! Живет тут
приказчик от наследников, а ему что ж? Не свое доброе. Без хозяина, известно,
и товар - сирота. А земля тут - прямо золотое дно!
- Хороша?
-
