Буркин Юлий - Пятна Грозы
Юлий БУРКИН
ПЯТНА ГРОЗЫ
1
А когда настало утро,
Люди удивились:
Неужели все, что было,
Называлось "НОЧЬ"?!
Ночь. А я сел-таки за стол, взял-таки ручку. Пишу-таки.
Почему я себе это позволил? Ведь начать писать - значит подвергнуть
себя риску обнаружения, что ты, всю жизнь считавший себя нераскрывшимся
талантом, на деле - вопиющая бездарность. Не бутон, а болтун. Так почему
же?
На днях достал с полки томик О'Генри и к стыду своему и страху
заметил, что не всегда понимаю его витиеватые и терпкие, запаха кофе с
коньяком, словесные обороты. А когда-то я хмелел с полуслова.
И еще. Надеюсь на Формулу таланта, которую я вывел "методом тыка"
(эмпирически).
В школе... в моей горячо любимой школе (позднее я еще скажу о ней
пару слов) я твердо усвоил... нет, не могу откладывать и сейчас же, не
отходя от кассы скажу эту самую пару слов.
Итак, школа.
Славилась она, как и быть должно, блестящим коллективом педагогов,
ибо "Дух учебного заведения живет не в стенах и не на бумаге, а в сердцах
и умах", и т.д., и т.п. (Ушинский К.Д.).
Примадоном (ведь есть же примадонны) у нас был Виктор Палыч - дюжий
бугай с пшеничными "песняровскими" усами.
Нет, никогда не ратовал он за введение в советской школе практики
телесных наказаний. Не был он поборником восстановления на Руси бурсацких
традиций. Мало того, нетрудно даже представить его рыдающим над
соответствующими очерками Помяловского; ведь человек Виктор Палыч, в
сущности, был ранимый, просто феноменально ранимый.
А мы, ученики, поступали с ним бессердечно и непорядочно - шептались,
списывали, играли в морской, воздушный и иные прочие бои, а порой
флиртовали. И все на уроке.
И вот, он, такой, как было выше сказано, ранимый, был просто не в
силах совладать с собой. Хотя позднее, наверное, жестоко страдал,
угрызенный (вот так слово!) чуткой совестью малоросского интеллигента.
Короче, лупил он нас, как сидоровых коз.
Совершал он этот педагогический акт с чувством, с толком, с
расстановкой и с глубочайшим знанием дела: то ли дорожа своей репутацией,
то ли - нашими эстетическими чувствами, лупил он нас, не оставляя синяков.
Но, "и на старуху бывает проруха". Не знаю, как выглядит "проруха", и
что, собственно, это такое, однако, на этот раз, сией загадочной Прорухой
оказался я.
Мальчик я был задумчивый, часто влюблялся. Однажды на перемене мои
незабвенные однокашники посадили меня по причине моей задумчивости в
шкаф... нет, не заперли. Забили гвоздями.
Шкаф был пуст. Стоял он в классе единственно для поддержания
солидности. Несмотря на это, я чувствовал себя в нем как-то не совсем
уютно, суетился. Шкаф был пожилой, видавший всяческие виды, заслуживший
уважение. Но юность редко бывает внимательна и благодарна, и я в те годы
вовсе не являлся счастливым исключением. Всем сердцем и поджелудочной
железой стремился я на волю. Да и в носу от пыли щекотало.
Перебрав в уме возможные варианты освобождения, я остановился на
одном, сулящем, как мне казалось, наибольшую вероятность успеха.
Скорчившись так, что спина моя уперлась в заколоченные дверцы, а ноги
- в заднюю стенку, я попытался резко выпрямиться, надеясь таким образом
выдернуть или хотя бы расшатать упомянутые гвозди.
Эта моя попытка увенчалась, на удивление, легким успехом. Я
выпрямился почти без сопротивления, но тут же ощутил, что куда-то
стремительно падаю...
Откуда мне было знать, что никакой задней стенки у шкафа нет и в
помине. Оказывается, я надавил ногами прямо в стену, к которой и был
прислонен
