Василевский Борис - Череп И Молния
Борис Василевский
Череп и молния
Из юношеских тетрадей.
Тетрадь ЧЕТВЕРТАЯ
Какой-то из своих сибирских рассказов я начал так: "Наступает момент,
когда наше прошлое отделяется от нас стеной непонимания. Мы помним наши
поступки, но не можем их объяснить. Тогда мы становимся для себя людьми как
бы посторонними и вспоминать о себе начинаем как о посторонних. В 57-м году
в Братске я еще не знал этого, а потому мне и в голову не приходило вести
дневник или просто стараться запомнить, как мы жили тогда на поляне..."
Действительно, вспоминаешь как о постороннем. А насчет дневника я лукавил -
дневник был. Но мне понадобилось в том рассказе изобразить процесс
припоминания. Однако и не лукавил, потому что - что это был за дневник? В
нем нет почти никаких реалий той жизни. Из Москвы в Сибирь я потащил
здоровый и тяжеленный чемодан, набитый целиком книгами, с этими книгами в
основном и разбирался. Доучивался и переучивался после школы. Моя сибирская
тетрадь открывается стихами Сергея Чекмарева "Размышление на станции
Карталы" - был такой молодой поэт, погиб в начале 30-х годов где-то в
зауральских степях. Или замерз, или убили. "Кулацкие недобитки"... О нем
вспомнили в середине 50-х, его жизнеутверждающий пафос, его пример
безвестного трудового героизма и самоотверженности очень совпали с нашими
тогдашними настроениями и порывами. Начинались целина и великие стройки. "Я
знаю: я нужен степи до зарезу, / Здесь идут пятилетки года..." Еще тетрадь
полна всякими прочими выписками - например, из "Диалектики природы"
Энгельса, из "Тропической природы" Альфреда Уоллеса, был такой
единомышленник Дарвина. И посреди Сибири, в окружении тайги, в каком-нибудь
хлипком, шатающемся от ветра строительном вагончике, ночью, при свече мне
очень зачем-то понадобилось узнавать про тропическую природу... Из
Плеханова - о Толстом. Из самого Толстого. Прочитав "Казаков" и
проанализировав, я пришел к выводу, что эта повесть "по художественному
исполнению выше "Войны и мира". Конечно, еще стихи: Пушкин, Лермонтов,
Блок. Уитмен - "Песнь Большой дороги". И свои собственные пробивались вдруг
- довольно мрачные, безысходные, надо сказать. "Я давно уж не тот, что
полгода назад / Спустился легко с подножки вагона. / Как я был тогда солнцу
весеннему рад, / Сколько песен сложил я о соснах зеленых. / Но проносятся
дни, / Как ночные огни / Пассажирского Лена - Москва. / Под осенним дождем
/ Ничего мы не ждем / И иные шепчем слова..." И т. п.
Да, мой комсомольско-чекмаревский задор улетучился тогда быстро, но он
и не был изначально особенно силен. Я отправился в Сибирь не из
патриотизма, не совершать трудовые подвиги (хотя вкалывал на совесть), но
цель моя была скорей личная, эгоистическая: разобраться с собой и с жизнью.
С собой в отношении жизни. И я вовсе не разочаровался в этой новой
увиденной жизни - потому что заведомо не был очарован ею, я по возможности
трезво вглядывался в нее. Пока только вглядывался, и не более. Без
осмысления. Позже я смог это сформулировать: не запоминать, а вбирать. Не
"отражать", а вспоминать. Получилось что-то вроде писательского кредо,
которому я в общем-то верен до сих пор. А тогда, в Сибири, я поступал так
интуитивно: ничего не записывал и ничего специально не запоминал. У меня
образовался лучший друг, лет на десять меня старше - ему было уже под
тридцать. Тоже москвич, но в Москву ему вернуться нельзя было, из-за
судимости. Отсидел десять лет за убийство на почве ревности. Какое-то время
мы скитались
