Воробьев Константин - Немец В Валенках
Константин Дмитриевич Воробьев
НЕМЕЦ В ВАЛЕНКАХ
Тогда в Прибалтике уже наступала весна. Уже на нашем лагерном тополе
набухали почки, а в запретной черте - близ проволочных изгородей -
проклевывалась трава и засвечивались одуваны. Уже было тепло, а этот
немец-охранник явился в наших русских валенках с обрезанными голенищами и в
меховой куртке под мундиром. Он явился утром и дважды прошелся по бараку от
дверей до глухой стены: сперва оглядывал левую сторону нар, потом правую,-
кого-то выиски-вал среди нас. Он был коренастый, широколицый и рыжий, как
подсолнух, и ступал мягко и врозваль, как деревенский кот.
Мы - сорок шесть пленных штрафников - сидели на нижних ярусах нар и
глядели на ноги немца,- эти сибирские валенки на нем с обрезанными
голенищами ничего не сулили нам хорошего. Ясно, что немец воевал зимой под
Москвой. И мало ли что теперь по теплыни взбрело ему в голову и кого и для
чего он тут ищет! Он сел на свободные нары, закинул ногу на ногу и
поморщился. Я по себе знал, что отмороженные пальцы всегда болят по
теплыни. Особенно мизинцы болят... Вот и у немца так. И мало ли что он
теперь задумал! Я сидел в глубине нар, а спиной в меня упирался воентехник
Иван Воронов,- он был доходяга и коротал свой последний градус жизни. У нас
там с Вороновым никогда не рассеивались сумерки,- окно лепилось над третьим
ярусом, и все же немец приметил нас, точнее, меня одного. Он протянул по
направлению ко мне руку и несколько раз согнул и расправил указательный
палец.
Я уложил Ивана и полез с нар. Там и пространства-то было на четыре
вольных шага, но я преодолел его не скоро: немец сидел откинувшись, держа
ноги на весу и глядя на меня с какой-то болезненно брезгливой гримасой, а
мне надо было балансировать, как бы табанить то правой, то левой рукой,
чтоб не сбиться с курса, чтоб подойти к нему по прямой. Я не рассчитал и
остановил-ся слишком близко от нар, задев поднятые ноги немца своими
острыми коленками. Он что-то буркнул - выругался, наверно,- и отстранился,
воззрившись на мои босые ноги с отмороженны-ми пальцами. Я стоял,
балансировал и ждал, и в бараке было тихо и холодно. Он что-то спросил у
меня коротко и сердито, глядя на ноги, и я отрицательно качнул головой,- мы
знали, что охран-ники и конвоиры особенно усердно били доходят, больных и
тех, кто хныкал, закрывался от ударов и стонал.
- Шмерцт нихт?* - спросил немец и посмотрел на меня странно: в голубых
глазах его, опушенных белесыми ресницами, было неверие, удивление и
растерянность.- Ду люгст, менш!** - сказал он. Я понял, о чем он, и
подтвердил, что ноги у меня не болят. Он мог бы уже и ударить,- я был готов
не заслоняться и не охать, а на вопросы отвечать так, как начал. Ожидание
неминуемого - если ты в плену и тебе двадцать два года - главнее самого
события, потому что человек не знает, с чего оно начнется, сколько
продлится и чем закончится, и я начал уставать ждать, а немец не торопился.
Он сидел, о чем-то думал, странно взглядывая на меня и поддержи-вая на весу
свои ноги в валенках с обрезанными голенищами. В бараке было тихо и
холодно. Наконец немец что-то придумал и полез рукой в правый карман брюк.
Я расставил ноги, немного наклонился вперед и зажмурился,- начало
неминуемого было теперь известно. Оно тянулось долго, и. когда немец что-то
сказал, я упал на него, потому что был с закрытыми глазами и звук его
голоса показался мне глохлым эхом конца события. Немец молча и легко
отвалил меня в сторону, и я побарахтался сам с собой и
