Голованивская Мария - Буря
Голованивская Мария
Буря
Наталья Николаевна Гончарова рассказывала мне, что когда Пушкин впервые
пришел к ней, он был мрачен и подавлен, и губы его, которыми он коснулся ее
запястья чуть выше серой, в белых тонких цветах шелковой перчатки (для первого
раза вольность почти непростительная), были холодны. Пушкин был мал ростом, и
когда он склонился, чтобы поцеловать ей руку, она уловила едва обозначившийся
запах дорогих сигар, который источали его тяжелые черные локоны на макушке.
Наталья Николаевна не сомневалась в том впечатлении, которое произведет ее
красота на знаменитого, но опального поэта, она знала, что Пушкин будет ранен
в самое сердце ее великолепными миндалевидными карими глазами, перламутровыми
зубками и коралловыми устами, а главное, статностью и безупречными линиями
фигуры, которыми, - и тут щечки Натальи Николаевны зарделись, а лоб сделался
белее мрамора, - не отличался он сам. Рассказывая это, Наталья Николаевна не
без зависти оглядывала мое новое розовое шелковое платье в кружавчиках,
надетое мною сегодня в первый раз специально для ее визита. Сама она была в
сером атласном платьице и в немного плотноватых для такой прелестной погоды
перчатках, платье я видела это на Наталье Николаевне уже в третий раз. Наталья
Николаевна старалась придать своему рассказу о Пушкине какую только можно
небрежность, и, видимо, для того, чтобы скрыть от моего прямо-таки неимоверно
проницательного взгляда свое волнение и заинтересованность, она именно для
этой небрежности коснулась в описании Пушкина его носа, который нашла
предлиннейшим, почти что гоголевским. За окном раздавалось пение птиц, солнце
было по-весеннему ярким и наполняло комнату чудодейственным свежим светом даже
сквозь опущенные первые шторы; слушая рассказ Натальи Николаевны, сливавшийся
с весенним воробьиным чириканьем, я несколько раз пошевелила правым носком,
чтобы от ее внимания не ускользнули и мои новые туфельки с обворожительным, не
слишком высоким каблучком и слегка заостренным носиком, и когда сомнений не
было, что она по достоинству оценила и их, я предложила ей откушать со мной
коричных свежеиспеченных булочек до чаю с молоком, поскольку воздух в комнате
уже наполнялся ароматами ванили и корицы, а рассказ Натальи Николаевны после
того, как она разглядела мои туфельки, сделался настолько неаппетитным, что
его было как раз самое время и прервать, чтобы потом, за чаем, после
какого-нибудь ей комплимента, возобновить вопросом вновь и уже тогда
наслушаться досыта. Младшая из моих троюродных племянниц, жившая у нас по
причине финансовых затруднений ее отца, а также по просьбе отправившейся с
другом в Европы маменьки, неуверенно по-детски музицировала в соседней зале, и
под эти осторожные и услаждающие невинностью своею аккорды мы и перебрались за
круглый мозаичный столик, заказанный мужем у венецианских мастеров во время
его последнего, несколько, признаться, затянувшегося итальянского вуаяжа. На
столике уже дымился в чашечках свежезаваренный отменнейший цейлонский чай,
соединяя свои ароматы с нежным запахом парного молока.
На протяжении чаепития царила напряженная тишина, я выжидательно тупила
глаза, ковыряя ложечкой плотные бордовые клубничные ягоды, наполовину
погруженные в густой рубиновый сироп, но варения не ела, дабы не дать
разрядиться хоть каким-нибудь движением этой напряженнейшей удушающей тишине.
Внезапно со стороны Натальи Николаевны послышалось хлюпанье и шмыганье, и,
подняв глаза, я убедилась в том, что не оши
