Гор Геннадий - Замедление Времени
Гор Геннадий Самойлович
Замедление времени
1
У Герберта Уэллса есть необыкновенный рассказ. Он называется "Калитка в
стене".
Погруженный в обыденность, в суету и сутолоку жизненной прозы, герой
уэллсовского рассказа очень редко открывал свою поэтическую калитку. Но
каждый раз, открывая ее, он попадал в удивительный мир.
У каждого из нас есть своя калитка. За моей калиткой - двадцатые годы.
Люди двадцатых годов были гораздо наивнее нас. Они еще ничего не знали
об антимире и очень мало о том, что каждое существо как бы заранее задано и
записано на математически-химическом языке, который ученые называют
генетическим кодом. Юноша, разговаривая с девушкой, не смотрит на нее сквозь
призму опыта, омраченного знанием о Хиросиме и Освенциме. Живую и прекрасную
оболочку Земли, только что нареченную биосферой, еще не нужно было защищать
от расхитителей.
Может, поэтому в поэзии двадцатых годов жило ощущение вечной юности,
словно все только что началось - и реки, и птицы, и деревья.
Я был еще школьником. Писал стихи. Произносил лирическое имя Хлебникова
так, словно оно могло отпереть мне мир: океаны, века и звезды, запертые в
строки и строфы его поэм. Наследником Хлебникова мне виделся Тихонов, чтобы
услышать его, я переступил порог старого дома на Фонтанке, где на дверях
висела табличка: "Союз поэтов".
О поэтах я знал по учебнику, всегда представлял их как нечто сугубо
отдельное, и слово "Союз" смутило меня новизной неожиданного смысла.
На стульях сидели поэты и поэтессы. Их было намного больше, чем в
учебнике литературы. Забившись в углу, я ждал Тихонова. Но он не пришел. И
первым поэтом, стихи которого я услышал, оказался Даниил Хармс.
Уж не сошел ли он с раскрытой страницы "Пикквикского клуба"? Гость в
помолодевшем столетии, пришелец одновременно из прошлого и из будущего.
Он был здесь, в большой комнате, среди людей, одетых так же, как и я,
связанных друг с другом прочной связью времени, но, казалось, всего шаг
отделял его от того неведомого, у которого нет стен и нет границ, - от
истоков, где начинается песня и сказка.
Глазами Хармса смотрел на мир поэт, словно занявший свежесть своего
зрения у палеолитических охотников, а свой ритм - у детей, сочинявших
считалки. И несмотря на первобытную свежесть этого поэтического зрения,
чувствовалось в нем нечто неуловимо зрелое, связанное невидимыми нитями с
опытом века. Казалось, о той сверхъестественной сложности и новизне, которую
открывал век своими телескопами, микроскопами и центрифугами, кто-то пытался
поведать с помощью причудливой логики детской сказки или песенки.
Разумеется, это мои сегодняшние мысли о Хармсе, а не те, которые
охватили меня на Фонтанке в Союзе поэтов.
Передо мной стоял высокий, очень красивый человек в длинных шерстяных
чулках андерсеновского героя и строил из слов мир, вызывал веселых духов
детства. Слова его открывали калитку, о которой писал Уэллс.
Спустя три года, уже студентом и начинающим писателем, я познакомился с
Хармсом и попал в его комнату на Надеждинской (ныне улица Маяковского). На
стенах, оклеенных серой оберточной бумагой, висели картины Петра Ивановича
Соколова, того самого, о котором его друг Заболоцкий писал:
По лугу шел красавец Соколов,
Играя на задумчивой гитаре,
Цветы его касались сапогов...
Петр Иванович Соколов с толстыми, чувственными губами едва ли был
красавцем, но цветы действительно касались его сапог. Об этом говорили его
картины. В них человек по-хлебниковски и по-заболоцки был вписан в прир
