Горький Максим - Челкаш
А.ГОРЬКИЙ
ЧЕЛКАШ
Потемневшее от пыли голубое южное небо - мутно; жаркое солнце смотрит
в зеленоватое море, точно сквозь тонкую серую вуаль. Оно почти не
отражается в воде, рассекаемой ударами весел, пароходных винтов, острыми
килями турецких фелюг и других судов, бороздящих по всем направлениям
тесную гавань. Закованные в гранит вол-
ны моря подавлены громадными тяжестями, скользящими по их хребтам, бьются
о борта судов, о берега, бьются и ропщут, вспененные, загрязненные разным
хламом.
Звон якорных цепей, грохот сцеплений вагонов, подвозящих груз,
металлический вопль железных листов, откуда-то падающих на камень
мостовой, глухой стук дерева, дребезжание извозчичьих телег, свистки
пароходов, то пронзительно резкие, то глухо ревущие, крики грузчиков,
матросов и таможенных солдат - все эти звуки сливаются в оглушительную
музыку трудового дня и, мятежно колыхаясь, стоят низко в небе над гаванью,
- к ним вздымаются с земли все новые и новые волны звуков - то глухие,
рокочущие, они сурово сотрясают все кругом, то резкие, гремящие, - рвут
пыльный, знойный воздух.
Гранит, железо, дерево, мостовая гавани, суда и люди - все дышит
мощными звуками страстного гимна Меркурию. Но голоса людей, еле слышные в
нем, слабы и смешны. И сами люди, первоначально родившие этот шум, смешны
и жалки: их фигурки, пыльные, оборванные, юркие, согнутые под тяжестью
товаров, лежащих на их спинах, суетливо бегают то туда, то сюда в тучах
пыли, в море зноя и звуков, они ничтожны по сравнению с окружающими их
железными колоссами, грудами товаров, гремящими вагонами и всем, что они
создали. Созданное ими поработило и обезличило их.
Стоя под парами, тяжелые гиганты-пароходы свистят, шипят, глубоко
вздыхают, и в каждом звуке, рожденном ими, чудится насмешливая нота
презрения к серым, пыльным фигурам людей, ползавших по их палубам,
наполняя глубокие трюмы продуктами своего рабского труда. До слез смешны
длинные вереницы грузчиков, несущих на плечах своих тысячи пудов хлеба в
железные животы судов для того, чтобы заработать несколько фунтов того же
хлеба для своего желудка. Рваные, потные, отупевшие от усталости, шума и
зноя люди и могучие, блестевшие на солнце дородством машины, созданные
этими людьми, - машины, которые в конце концов приводились в движение
все-таки не паром, а мускулами и кровью своих творцов, - в этом
сопоставлении была целая поэма жестокой иронии.
Шум - подавлял, пыль, раздражая ноздри, - слепила глаза, зной - пек
тело и изнурял его, и все кругом казалось напряженным, теряющим терпение,
готовым разразиться какой-то грандиозной катастрофой, взрывом, за которым
в освеженном им воздухе будет дышаться свободно
и легко, на земле воцарится тишина, а этот пыльный шум, оглушительный,
раздражающий, доводящий до тоскливого бешенства, исчезнет, и тогда в
городе, на море, в небе станет тихо, ясно, славно...
Раздалось двенадцать мерных и звонких ударов в колокол. Когда
последний медный звук замер, дикая музыка труда уже звучала тише. Через
минуту еще она превратилась в глухой недовольный ропот. Теперь голоса
людей и плеск моря стали слышней. Это - наступило время обеда.
I
Когда грузчики, бросив работать, рассыпались по гавани шумными
группами, покупая себе у торговок разную снедь и усаживаясь обедать тут
же, на мостовой, в тенистых уголках, - появился Гришка Челкаш, старый
травленый волк, хорошо знакомый гаванскому люду, заядлый пьяница и ловкий,
смелый вор. Он был бос, в старых, вытертых плисовых штанах, без шапк
