Горький Максим - Ошибка
А.М.Горький
Ошибка
Сельский учитель не у дел, Кирилл Ярославцев, опершись локтями о стол
и туго сжав виски ладонями, смотрел тупыми глазами на рассыпанные пред ним
статистические карточки и пытался выдавить из своих утомлённых работой
мозгов представление о том, что же надлежит теперь делать с этими
четырёхугольными листами бумаги?
Это никак не удавалось ему. В голове глухо шумело, и ему казалось, что
она налита чем-то густым и тяжёлым, что больно давит изнутри на глаза,
стремясь излиться наружу. Цифры с карточек то вдруг исчезали, то появлялись
и снова холодно и сухо свидетельствовали о чём-то; иногда они уменьшались
до крохотных, неясных каракулек и вдруг вырастали в крупные, странные и
поджарые фигуры. Ярославцев следил за их игрой и чувствовал, что в нём,
где-то глубоко, вырастает и формируется тяжёлая и беспокойная мысль. Она
ещё была неясна ему, но она непременно появится, и тогда ему будет ещё хуже
и больнее, чем теперь.
Последнее время его стали всё чаще и чаще преследовать эти мысли,
гнетущие душу. Окрашивая всё в тёмный цвет, сырые и холодные, точно осенние
тучи, они оставляли за собой на душе ржавчину тоски и тупого равнодушия ко
всему. Было что-то роковое в медленности, с которой они формировались в
сознании, и никогда и ничем ему не удавалось задержать их рост и развитие.
Он делал такие попытки: вставал из-за стола, ходил по комнате и пел или шёл
к кому-нибудь из знакомых, но они заглушали песню и всюду ползли за ним, не
оставляя его и вне дома.
Сначала он упорно боролся с ними, но потом увидал, что эта борьба не
влечёт за собой никаких последствий, кроме утомления души, и всегда ведёт к
тому, что они давят его сильнее, становясь образнее и ярче от его
сопротивления им. Тогда он уступал, и уж если чувствовал, что вот они идут,
то валился на диван и, заложив руки под голову, отдавал себя во власть им.
Так оставался он часа по два, по три, а иногда и целые ночи, как бы
расколотый на две части, причём одна, от времени становившаяся все меньше,
жалобно и беспомощно следила за другой, которою овладели эти тяжёлые думы,
перетиравшие, подобно жерновам, всё хорошее и светлое, что есть в жизни, и
всё, чем наделяет её мечта, в сухую, бесцветную, едкую пыль.
Он лежал, упорно глядя в потолок да слушая биение своего сердца и звук
маятника часов в комнате квартирной хозяйки. Так-так! Так-так! - мерно бил
маятник и точно подтверждал своим уверенным и твёрдым звуком справедливость
того, что навязывали думы сознанию Кирилла Ивановича. Наконец он привык к
ним и только чувствовал смутный страх, когда они давали знать о том, что
идут на него. Потом этот страх временно исчезал, подавленный их работой, и
вдруг через некоторое время являлся снова.
Но он являлся уже в новой форме - в форме тоскливой, ожидающей,
неотвязной боязни, которая всё возрастала и всё напряжённее ждала какого-то
страшного факта. Кириллу Ивановичу казалось, что вот появится нечто суровое
и торжествующее, появится, станет у дивана и, грозя, ехидно скажет:
- А ведь я вижу, о чём вы думаете! Вижу. Я всё вижу; самомалейший
изгиб вашего мозга мне ясен. Как же вы решаетесь думать о том, что не
подлежит ведению вашему, - ведению человека, к жизни непричастного и от неё
отторгнутого, а? Как же это вы, государь мой? А вы знаете, что за это вас
можно... - и он покажет, что за "это" можно сделать с человеком.
Представляя себе такую картину, Ярославцев вздрагивал и жалобно
смотрел на дверь.
Дверь была тоненькая и хлипкая, а крючок пров
