Горький Максим - Паук
А.М.Горький
Паук
Ермолай Маков, старик, торговец "древностями", - человек длинный,
тоший и прямой, как верстовой столб. Ходил он по земле, как солдат на
параде, смотрел на все огромными глазами быка - в серовато-синем, мутном
блеске их было что-то унылое и тупое. Он казался мне глупым, в этом
особенно убеждала меня своенравная и капризная черта его характера:
принесет продавать чернильницу подъячего, жалованный ковш целовальника или
древнюю монету, упорно торгуется, продаст и вдруг могильным голосом скажет:
- Нет, не хочу.
- Почему?
- Охоты нет.
- Зачем же ты целый час болтал зря?
Он молча сунет вещь в бездонный карман своей поддевки, вздохнет тяжко
и уходит, не простясь, как будто крепко обиженный. Но через день, а иногда
- через час, неожиданно является, кладет вещь на стол:
- Бери.
- А что ж ты прошлый раз не продал?
- Охоты не было.
Он был не жаден на деньги, помногу давал нищим, а к себе относился
небрежно: ходил зиму и лето в старенькой, на вате, поддевке, в теплом
измятом картузе, в худых сапогах. Жил - бездомно, переходя от поместья в
поместье, из Нижнего в Муром, из Мурома в Суздаль, Ростов, Ярославль, и
снова являлся в Нижнем, всегда останавливаясь в грязненьких "Номерах"
Бубнова; их населяли торговцы канарейками, шулера, сыщики и всевозможные
искатели счастья - они искали его, лежа на продавленных диванах, в облаках
табачного дыма. Среди этого человечьего мусора Маков пользовался особым
вниманием, как "ходовой" человек и хороший рассказчик; рассказывал же он
всегда о том, как разрушаются - "хизнут" - старые "дворянские гнезда".
Говорил он об этом с глухой, унылой злобой, особенно густо и настойчиво
подчеркивая легкомыслие помещиков.
- Шары гоняют. Очень любят они шары гонять деревянными молотками -
игра такая. И сами как шары эти стали - совсем безмысленно катаются
туда-сюда по земле.
Однажды, туманной ночью осени, я нашел Макова на пароходе, по дороге в
Казань. Едва шевеля колесами, пароход слепо и осторожно сползал, сквозь
туман, по течению; в серой воде и сером тумане расплывались, таяли его
огни, глухо и непрерывно ревел гудок; было тоскливо, как в тяжелом сне.
Маков сидел на корме, одиноко, точно прячась от кого-то. Мы разговорились,
и вот что он рассказал:
- Двадцать третий год живу я в неизбывном страхе, и нет мне спасения
от него. А страх мой, сударь, особый: вселена в плоть мою чужая душа. Было
мне, сударь, тридцать годов, и водился я с одной бабой, не иначе как -
ведьмой. Муж у нее - приятель мой - был добрый человек, а больной, умирал.
И в ночь, когда помер он, а я - спал, бабенка эта окаянная изняла из меня
мою душу, а его душеньку заключила в мою плоть. Ей было выгодно это, муж-ет
был ласковее меня к ней, треклятой. Помер он, и - сразу стало мне заметно:
не тот я человек. Бабу эту, прямо скажу, не любил я, просто - баловался с
нею, а тут вижу: влечется к этой бабе душа моя. Как же это? Неприятна
женщина мне, а оторваться от нее - не могу. Все мои отличные качества дымом
исчезли, нудит меня неведомая грусть, стал я робок с ней и вижу: серовато
все вокруг, как золой опылено, а баба эта - лицо огня! Играет со мною,
зализывая меня во грех, по ночам. Тут и понял я: подменила она душу мне,
чужой душою живу. А - моя-то, настоящая-то моя, богом данная мне, - где же?
Испугался я...
Тревожно гудел гудок, глухой гул его упирался в туман, пароход, точно
ущемленный, ворочал кормою, урчала и плескалась вода под нею, темная и
жирная, как смола. Старик, прислонясь спиною к
