Гумилев Николай - Последний Придворный Поэт
Николай Гумилев
ПОСЛЕДНИЙ ПРИДВОРНЫЙ ПОЭТ
Он был ленив, этот король нашего века, ленив и беспечен не меньше, чем его
предки; и он никак не мог собраться подписать отставку и приличную пожизненную
пенсию старому поэту, сочинявшему оды на торжественные случаи придворной
жизни. А сам поэт упорно не хотел уходить.
Когда рождался или умирал кто-нибудь из королевской семьи, приезжал
чужеземный посол, или заключался союз с соседней державой, после всех обычных
церемоний двор сходился в тронную залу, и хмурый, вечно чем-то недовольный
поэт начинал свои стихи. Странно звучали обветшалые слова и вышедшие из моды
выражения, и жалок был парик пудренный старинного фасона посреди
безукоризненных английских проборов и величаво сияющих лысин. Аплодисменты
после чтения тоже были предусмотрены этикетом, и, хотя хлопали только концами
затянутых в перчатки пальцев, все-таки получался шум, который считали
достаточным для поощрения поэзии.
Поэт низко кланялся, но лицо его было хмуро и глаза унылы, даже когда он
получал из королевских рук обычный перстень с драгоценным камнем или золотую
табакерку.
Потом, когда начинался парадный обед, он снимал свой парик и, сидя посреди
старых сановников, говорил, как и те, о концессиях на железные дороги, о
последней краже в министерстве иностранных дел и очень интересовался проектом
налога на соль.
И, отдав, как это было установлено, королевский подарок казначею, взамен
крупной суммы денег, он возвращался в свой большой и неуютный дом, доставшийся
ему от отца, тоже придворного поэта; покойный король сделал эту должность
наследственной, чтобы раз навсегда установить в ней порядок и отстранить от
нее выскочек.
Дом был угрюм и темен, как душа его владельца. По вечерам освещался только
кабинет, где на стенах вместо книг были расставлены витрины с редкими
старинными табакерками. Старый поэт был страстным коллекционером.
Давно, давно он был женат, и тогда в этом доме шелестели шелковые платья,
тонкие руки с любовью переворачивали страницу красиво переплетенных книг, и
стенные гобелены удивлялись розовости кожи в легком вырезе пеньюара. Но и года
не могла прожить здесь жена придворного поэта: убежала с каким-то молодым и
неизвестным художником. Поэт начал поэму в мрачном байроновском стиле, где
должно было говориться о счастьи мести, но как раз в это время умер двоюродный
дядя короля, потребовалось написать по этому поводу элегию, и после уже не
было охоты возвращаться к начатой поэме.
Потянулись годы, строгие и скучные, как затянутые в мундиры камергеры, и
единственными событиями которых были приобретения все новых и новых табакерок.
И хотя всякий знает, что чем дальше затишье, тем сильнее гроза, все же,
если бы придворному поэту предсказали, как кончится его служба, он нахмурился
бы еще мрачнее, негодующим презрением отвечая на предсказание, как на
неуместную шутку.
Началом всего, конечно, надо считать парадный обед по случаю приезда
испанского принца, когда в числе приглашенных, сидевших вблизи поэта, был
сановник прошлого царствования -- дряхлый, седой и беззубый. Он почему-то
очень заинтересовался предыдущим чтением стихов, которых он, конечно, не мог
слышать из-за своей глухоты, и долго говорил, что в них надо переделать
предпоследнюю строчку, а потом, вдруг захихикав, повторил остроту, услышанную
им, должно быть, от его правнука, что поэтов решено заменить граммофонами.
Поэт, слушавший его рассеянно и мечтавший присоединиться к соседнему
разговору о функциях нового орден
