Достоевский Федор Михайлович - Идиот
Ф.М.ДОСТОЕВСКИЙ
ИДИОТ
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
I.
В конце ноября, в оттепель, часов в девять утра, поезд
Петербургско-Варшавской железной дороги на всех парах подходил к
Петербургу. Было так сыро и туманно, что насилу рассвело; в десяти шагах,
вправо и влево от дороги, трудно было разглядеть хоть что-нибудь из окон
вагона. Из пассажиров были и возвращавшиеся из-за границы; но более были
наполнены отделения для третьего класса, и вс¬ людом мелким и деловым, не
из очень далека. Все, как водится, устали, у всех отяжелели за ночь глаза,
все назяблись, все лица были бледножелтые, под цвет тумана.
В одном из вагонов третьего класса, с рассвета, очутились друг против
друга, у самого окна, два пассажира, - оба люди молодые, оба почти
налегке, оба не щегольски одетые, оба с довольно замечательными
физиономиями, и оба пожелавшие, наконец, войти друг с другом в разговор.
Если б они оба знали один про другого, чем они особенно в эту минуту
замечательны, то, конечно, подивились бы, что случай так странно посадил
их друг против друга в третьеклассном вагоне петербургско-варшавского
поезда. Один из них был небольшого роста, лет двадцати семи, курчавый и
почти черноволосый, с серыми, маленькими, но огненными глазами. Нос его
был широки сплюснут, лицо скулистое; тонкие губы беспрерывно складывались
в какую-то наглую, насмешливую и даже злую улыбку; но лоб его был высок и
хорошо сформирован и скрашивал неблагородно развитую нижнюю часть лица.
Особенно приметна была в этом лице его мертвая бледность, придававшая всей
физиономии молодого человека изможденный вид, несмотря на довольно крепкое
сложение, и вместе с тем что-то страстное, до страдания, не
гармонировавшее с нахальною и грубою улыбкой и с резким, самодовольным его
взглядом. Он был тепло одет, в широкий, мерлушечий, черный, крытый тулуп,
и за ночь не зяб, тогда как сосед его принужден был вынести на своей
издрогшей спине всю сладость сырой, ноябрьской русской ночи, к которой,
очевидно, был не приготовлен. На нем был довольно широкий и толстый плащ
без рукавов и с огромным капюшоном, точь-в-точь как употребляют часто
дорожные, по зимам, где-нибудь далеко за границей, в Швейцарии, или,
например, в Северной Италии, не рассчитывая, конечно, при этом и на такие
концы по дороге, как от Эйдкунена до Петербурга. Но что годилось и вполне
удовлетворяло в Италии, то оказалось не совсем пригодным в России.
Обладатель плаща с капюшоном был молодой человек, тоже лет двадцати шести
или двадцати семи, роста немного повыше среднего, очень белокур,
густоволос, со впалыми щеками и с легонькою, востренькою, почти совершенно
белою бородкой. Глаза его были большие, голубые и пристальные; во взгляде
их было что-то тихое, но тяжелое, что-то полное того странного выражения,
по которому некоторые угадывают с первого взгляда в субъекте падучую
болезнь. Лицо молодого человека было, впрочем, приятное, тонкое и сухое,
но бесцветное, а теперь даже до-синя иззябшее. В руках его болтался тощий
узелок из старого, полинялого фуляра, заключавший, кажется, вс¬ его
дорожное достояние. На ногах его были толстоподошвенные башмаки с
штиблетами, - вс¬ не по-русски. Черноволосый сосед в крытом тулупе вс¬ это
разглядел, частию от нечего делать, и, наконец, спросил с тою неделикатною
усмешкой, в которой так бесцеремонно и небрежно выражается иногда людское
удовольствие при неудачах ближнего:
- Зябко?
И повел плечами.
- Очень, - ответил сосед с чрезвычайною готовностью, - и заметьте,
это еще оттепель.
