Дружников Юрий - Без Намордника, Без Поводка, Даже Без Ошейника
Юрий Дружников
Без намордника, без поводка, даже без ошейника
Источник: Литгазета, 21 апреля 1993.
Со времен Курбского, а то и раньше, русская литература живет частично
на чужбине. Слово это последнее не нейтральное, с душком неприязни, хотя
Пушкин, например, вкладывал в него то иронию, то симпатию. Эмигрировали
авторы как по своей воле, так и под давлением обстоятельств, но азимут
всегда был от несвободы к свободе.
Практически вот уже более двух веков Запад демонстрирует полную
либерализацию мысли для своих пришельцев. Недавно один мой приятель,
новозеландский славист, раскопал в Парижском полицейском архиве уйму новых
доносов сексотов на Тургенева. Оказалось, что не только русская тайная
полиция прослеживала его активность за рубежом, но и французская, считая
автора "Муму" отнюдь не немым царским шпионом.
Но вот что важно: слежка никак не сказалась на литературном
самовыражении Ивана Сергеича в Париже, в отличие от продолжавшихся цензурных
ограничений для него на родине. К тому ж и случай с Тургеневым был все-таки
исключением. Не будем преувеличивать интерес властей на Западе к русской
литературе и ее представителям.
Как-то, уже в эмиграции, то есть лет через двенадцать после исключения
из Союза писателей, меня пригласили в Вашингтон прочитать лекцию для
дипломатов о политических аспектах советской литературы. После ответов на
вопросы слушателей подошел элегантный молодой человек с платочком в кармане
под цвет галстука и, протянув визитную карточку, представился. Он был из
ЦРУ.
-- Очень приятно, -- усмехнулся я. -- КГБ со мной знакомился, а ЦРУ
никогда.
-- У меня деликатный вопрос, касающийся одного из ваших коллег, --
осторожно сказал он. -- Не знаете ли случайно: правда, что у Пушкина была
негритянская кровь?
Как бы вы поступили на моем месте? Сообщить или не сознаваться?
-- Правда, -- признался я.
-- А правда ли, что его преследовали?
-- Тоже правда.
-- Это потому, что он негр! -- объяснил он и удовлетворенный ушел.
Цереушник этот сам был чернокожим и по-своему понял проблемы русской
литературы.
"Свободa здесь -- читатель там", -- говорил мой покойный друг Сергей
Довлатов. Поскольку пишу эту статью, находясь в Москве, добавлю: а теперь и
свобода тут, но добавлю, замедлившись, без особой уверенности. Дело в том,
что свобода русского писателя на Западе по сравнению с тутошней (как бы
точнее выразиться?) нейтральней. Меньше нервов, меньше болезненности. Здесь
свобода все еще групповая. Кругом табу -- уже не цензурные, не политические
даже, но конъюнктурные. Сказал критическое слово о Юрии Трифонове (при общем
хорошем отношении), а у меня его из интервью выкинули. Спрашиваю:
-- Почему? Ведь я этот пассаж там еще несколько лет назад опубликовал.
-- Ну, старик, это не в интересах дела.
Чьего и какого-такого дела?
На Западе мое писательское мнение -- просто мнение, а здесь -- оно все
еще делится на полезное и вредное, преувеличивается роль слова как некоего
инструмента политического манипулирования. В печатном органе, который я
упомянул, сказать об изъяне прозы Трифонова нельзя, он "наш". В редакциях
все еще спрашивают: "Чей он человек?", "Кому это выгодно?", "На кого вы
ориентируете свои мысли?", "А полезно нам в данный момент затрагивать эту
тему?". Так редакторы, на этот раз добровольно, втягивают себя в несвободу
слова, в опасное торжество единого мнения, которым все давно сыты по горло.
Вообще, оба (три, десять мнений) имеют равные права на равное
существование, ведь все они то
