Екимов Борис - Ночь Проходит
Борис Екимов
"НОЧЬ ПРОХОДИТ..."
На шумном станичном базаре в субботу среди бела дня ходила
расхристанная-немолодая баба и кричала в голос.
- Чакалка подох! Люди добрые, Чакалка подох! - кричала она и плакала. -
Да какой же черт его сумел перебороть, господи...
Коренные станичные жители не ведали, о каком Чакалке речь, и, внимая
бабьим речам, посмеивались. Но выходцам хуторов Вихляевского, Тепленького,
Тубы, Рубежного, Большой и Малой Дубовки, Головки, тоже Малой и Большой,
Поповки, Ястребовкй - словом, всей забузулуцкой стороны - тем было не до
смеха. Лишь услыхав, спешили они на зов, дотошливо расспрашивали бабу, а
потом в свой черед дальше передавали весть. И пошла гулять по базару и
станице помолвка: "Роман Чакалкин помер".
Весна стояла, апрель, майские праздники подходили, зацветали, сады.
А в тридцати километрах от станицы, на хуторе Тепленьком, как и всегда
в эту пору, беспутный бобыль Шелякин уходил на летнее житье.
В колхозе отсеялись. Последнюю делянку за Дубовским мостом кончали
ночью. Шелякин уже посветлому трактор на хутор пригнал, поставил его и пошел
домой.
Добрый десяток дней он из трактора не вылезая и спал в нем привычно. А
теперь, когда разом обрезалсй машинный гул и лязг, хуторская жизнь вокруг
текла в сказочной тишине. Сладко постанывали голуби у амбаров, петухи орали
вразнобой, захлебывались скворцы, и редкие людские голоси медленно плыли над
землей в весеннем сизеватом утре. В отвычку идти было, как-то неловко,
тянуло сесть. Ноги подгибались: и несли тяжелое тело словно вприсядку. Так
всегда бывало после долгой осенней пахоты и сева весной.
Перед самым домом встретился старый Капура. Встретился и долго
расспрашивал, что сеяли да как. Шелякин все толком объяснил. Басок его
словно в бочку гудел в разговоре: бу-бу-бу-бу...
Говорил он не больно внятно, в десяти шагах уже и не разберешь, но зато
слышалось на весь хутор: бубу-бу-бу...
За этот говорок и звали его иногда Шаляпиным.
Кацура, старик дотошливый и ехидный, в конце разговора подсмеялся.
- Теперь домой? - спросил он. - Хозяйство править? Огород сажать?
- Посадим, - пообещал Шелякин. - Руки-ноги есть.
И так веско прозвучало его обещание, что старый Кацура на мгновение
опешил и проводил Шелякина удивленным взглядом.
А Шелякин, одолев последнюю сотню метров, прибыл домой. В хату он не
пошел, а уселся на крыльце - перекурить и обдумать. Перед домом лежал
бурьянистый огород. Новая зеленка и сухой старник сплетались там год от года
от низов наползали терны. Крыша на сараях прохудилась, на базах гулял ветер.
Шелякин хозяйства не вел. Спасибо хата была шифером ошелевана и накрыта
и потому ничьих рук не просила. Но после ясного дня, высокого неба и
солнышка не хотелось в дом. Там было неуютно. И потому из года в год по
весне бросал он свою насквозь прокопченную хату и уносил пожитки на берег
речки, в займище. Там он летовал до холодов. И теперь, сидя на крылечке и
покуривая, Шелякин представлял, как обоснуется под старой вербой и хорошо
отоспится в тишине и покое. Как порыбалит...
Был он видом диковат: сиывые патлы стриг редко, черную староверскую
бороду запустил, из нее лишь глаза глядели да сизоватый нос. Любил он
рыбачить... И когда сидел где-нибудь над речкой в кустах, его можно было
принять за лешего и до смерти перепугаться.
Покурив, Шелякин вошел в дом. Там было сумрачно, тянуло из углов зимней
стылостью, приторный запах горелой солярки не выветрился до сей поры. По
зиме топил он не дровами, а соляркою, удивляя
