Емельянов Андрей - Выход
Андрей Емельянов
ВЫХОД
Он сорвал звездочки с уцелевшего погона, кинул их на пол и
каблуком втаптывал и втаптывал в грязь, до тех пор, пока не
услышал звуки погони. Они уже рядом. Здесь, в подвале. Шарахнулся к
стене, почти на ощупь нашел кирпич, выступавший из стены, и,
обламывая ногти на разбитых руках, вытащил его из углубления в
стене. Достал партбилет, обмотанный в грязную тряпицу, но
положить его в тайник не успел, кирпич выпал из дрожащих пальцев и
рухнул на пол подвала, эхо удара заметалось среди сырых и тесных
стен. И тут же в его сторону побежали те, кто уже несколько часов
преследовал его, отставая всего лишь на минуту. Теперь они были
совсем рядом.
Он отбросил ненужный ППШ в сторону и неожиданно для себя
заплакал. Размазывая грязные дорожки слез по щекам, он бежал по
лабиринту подвала, все дальше и дальше в полную темноту. Прямо,
потом налево и еще раз налево. Остановился, прислушался и ничего не
услышал, ничего кроме своего сердца, которое гулко билось теплым
комком в горле. Пытаясь унять свои слезы, он подумал о своем отце.
Об отце, которого почти не помнил. Остались только смутные
воспоминания. Он помнил совсем немного - терпкий запах отца, его
колючую шинель и крошки махры в жестких усах. Hо и этого оказалось
достаточно, чтобы унять слезы и хоть немного успокоиться. Он
глубоко вздохнул и наощупь двинулся дальше, вглубь лабиринта
подвала.
Там, в темноте, там совсем не страшно и не слышно ничего. И не
видно ничего, да ничего и не хочется видеть. Только кожа, серая
кожа рук начинает светиться таинственным светом, чуть-чуть, словно
фитиль в закопченной керосиновой лампочке. И плотно задернуты
шторы, тяжелые грязные шторы. Буквы на газетной бумаге разбегаются
кто куда, пляшут и срываются из-под его стеклянных от холода кистей
рук:
м.ы...н.е...р.а.б.ы...р.а.б.ы...н.е...м.ы...
Облачко пара, повторяя те же самые буквы, летит к потолку. В
соседней комнате на столе лежит несколько кирпичиков черствого
невкусного хлеба, пара кусков сахара. В соседней комнате, в груде
штопанных цветастых одеял лежит мать и смотрит сквозь себя. Он
встает, прокрадывается туда, скрипит половицами, хватается за
стены, качается как пьяный, уставший взрослый человек. Он стоит в
дверях, кивает головой на харчи, лежащие на столе, и неожиданно для
себя цедит сквозь зубы:
- Я знаю, ты с этим... е...сь. Да? Да, мама?
- Что? - Она подскакивает, бледная и жалкая, кидается на
него, бьет мокрой тряпкой наотмашь, - Что? Что ты сказал?
И по лицу... Потом по спине, потом снова по лицу...
Он падает, обхватывает голову руками и лежит неподвижно, только
губы шевелятся:
- Е...сь, ты... ты... с ним...
Его мать издает резкий, всхлипывающий звук и убегает куда-то, а
он хватает самый большой кусок сахара со стола, запихивает его в
жадный рот, отчего его щеки раздуваются, становятся больше, и
уходит к себе в комнату. Мокрый, растрепанный, он садится за стол и
продолжает выводить пляшущие буквы на газетной бумаге:
м.ы...н.е...р.а.б.ы...
Глотает комки сладкой обиды, комки горькой правды. Смотрит на
свои руки, на свои светящиеся руки.
Медленно выбирается из клетки воспоминаний и понимает, что
подвал никуда не исчез. Вокруг все так же темно и тихо, только
руки... только они... пепельная кожа, вся в разводах и пятнах.
Hаощупь продвигается дальше, поворачивает за угол, потом еще за
один, и останавливается как вкопанный. Смотрит своими прищуренными
глазами на подвальное окошко, перекрещенное прутьями, перемотанное
ржавой п
