Ерофеев Венедикт - Дмитрий Шостакович (Отрывок)
Венедикт Ерофеев
Д М И Т Р И Й Ш О С Т А К О В И Ч
(отрывок)
1
... Из полного адреса я помнил только название улицы
"Коммунистический тупик", но летел туда как на крыльях. Играя
духом, рукой рисовал в трепетном с бодуна воздухе блаженство
второго свидания. С ней! - волоокой, для меня все еще
потусторонней, гармониесообразной. Я и сам был меломаном,
когда не пил. Но когда я не пил? Скажи, Шостакович, когда?
В тупике я быстро нашел особняк - выбрал, как в Верховный
Совет: один из одного. И не ошибся: остальные были хибары. А
этот выдавался, выдвигался, выпячивался, торчал, как пуп
земли. Древней, владимиро-суздальской.
Она мне так и сказала: "В тупике выбирай любой особняк -
по вкусу". А вкус у меня был. Я славился своим вкусом - она
это знала. Уже наизусть.
Массивная дверь оказалсь незапертой: через пустую
прихожую - вестибюль - я прошел в первую залу. Она тоже была
абсолютно пустой, но за дверью стоял дикий хохот - резной
дверью напротив.
Я постучал: хохот усилился, но дверь не открылась. "Хохот
сам по себе, дверь сама по себе!" - про себя оценил я ситуацию
вслух и опустился сознанием в кресло. Поскольку на ломберном
столике стояла ногами початая бутылка кинзмараули, с парой
бокалов, я решил выпить. Читаем: рыба-пила. А кто теперь не
пьет?
Хохот то усиливался, то затихал - слов не было слышно: в
этой стране вербальный язык вышел из моды. Вышли мы все из
народа, а язык вышел - из моды. Как говорит логопед, был, да
весь вышел.
Я погромче еще было раз постучал в закрытую дверь и, не
зная ответа, сел. Смирно. Выпил. У нас давно так: кто-то
стучит, кто-то садится. Но являть в едином лице оба действа
считается извращением. Я поэтому выпил по норме. Знать,
ценить, уважать культурную норму любой - подчеркиваю, любой -
деятельности учили меня во всех моих университетах. Вокруг
Горького, Владимира и Москвы. Во всех моих университетах - до
отчисления. Приказом ректора. По исключении из комсомола. Из
коллектива. Правило не бывает без исключения. Это - норма.
Вдруг смех прекратился. Перестал быть как-то внезапно и
разом. Через минуту в оглушительной сверхтишине родилась,
нарастая крещендо, ни на что не похожая нота - завыванье. За
стеной попадали стулья, и раздался звероподобный рык! - еще
две минуты какой-то возни, и все стихло. Молча и навсегда.
Я выпил еще бокал и за неимением ключа взял ломик. Резная
дверь, будучи слишком массивной, но с мелким запором,
сопротивлялась недолго.
... Зрелище, представшее моему нетрезвому взору, было
душераздирающим. Если бы у меня за спиной до того хлопали
крылья, они бы опали. Просто бы отвалились, усохнув, за полной
ненадобностью. Что ангельского субстанционально?- ничего
человеческого вотще не существовало в коммунистическом мире:
мерзость запустения являла собой открытая без ключа комната
смеха. Но рыдание и скрежет зубовный не заглушили бы теперь
мертвенной тишины.
Тринадцать с высокими спинками стульев (два из которых
были опрокинуты навзничь), спугнув робкую было надежду своей
пустотой - полным отсутствием смехолюбивых сидельцев, зловеще
окружали, как столбы государственной границы, забитый яствами
стол. Забитая дверь, какую по вкусу пришлось открывать без
ключа ломом, становилась алллегорически ясной - даже
прозрачной. Весь этот антураж, бутафорские яства, пирамида
бутылок шампанского, тринадцать одиноких - одинаковых -
стульев, вся эта мертвечина - натюрморт - стягивала лучи
зренья и ужаса к живой голове в центре. Мира: к отрезанной
голове Д
