Замятин Евгений - Пещера
Евгений Замятин
Пещера
Ледники, мамонты, пустыни. Ночные, черные, чем-то похожие на дома,
скалы; в скалах пещеры. И неизвестно, кто трубит ночью на каменной тропинке
между скал и, вынюхивая тропинку, раздувает белую снежную пыль; может,
серохоботый мамонт; может быть, ветер; а может быть - ветер и есть ледяной
рев какого-то мамонтейшего мамонта. Одно ясно: зима. И надо покрепче
стиснуть зубы, чтобы не стучали; и надо щепать дерево каменным топором; и
надо всякую ночь переносить свой костер из пещеры в пещеру, все глубже, и
надо все больше навертывать на себя косматых звериных шкур.
Между скал, где века назад был Петербург, ночами бродил серохоботый
мамонт. И, завернутые в шкуры, в пальто, в одеяла, в лохмотья, - пещерные
люди отступали из пещеры в пещеру. На покров Мартин Мартиныч и Маша
заколотили кабинет; на казанскую выбрались из столовой и забились в спальне.
Дальше отступать было некуда; тут надо было выдержать осаду - или умереть.
В пещерной петербургской спальне было так же, как недавно в Ноевом
ковчеге: потопно перепутанные чистые и нечистые твари. Красного дерева
письменный стол; книги; каменновековые, гончарного вида лепешки; Скрябин
опус 74; утюг; пять любовно, добела вымытых картошек; никелированные решетки
кроватей; топор; шифоньер; дрова. И в центре всей это вселенной - бог,
коротконогий, ржаво-рыжий, приземистый, жадный пещерный бог: чугунная печка.
Бог могуче гудел. В темной пещере - великое огненное чудо. Люди -
Мартин Мартиныч и Маша - благоговейно, молча благодарно простирали к нему
руки. На один час - в пещере весна; на один час - скидывались звериные
шкуры, когти, клыки, и сквозь обледеневшую мозговую корку пробивались
зеленые стебельки - мысли.
- Март, а ты забыл, что ведь завтра... Ну, уж я вижу: забыл!
В октябре, когда листья уже пожолкли, пожухли, сникли - бывают
синеглазые дни; запрокинуть голову в такой день, чтобы не видеть земли, - и
можно поверить: еще радость, еще лето. Так и с Машей: если вот закрыть глаза
и только слушать ее - можно поверить, что она прежняя, и сейчас засмеется,
встанет с постели, обнимет, и час тому назад ножом по стеклу - это не ее
голос, совсем не она...
- Ай, Март, Март! Как все... Раньше ты не забывал. Двадцать девятое:
Марии, мой праздник...
Чугунный бог еще гудел. Света, как всегда, не было: будет только в
десять. Колыхались лохматые, темные своды пещеры. Мартин Мартиныч - на
корточках, узлом - туже! еще туже! - запрокинув голову, все еще смотрит в
октябрьское небо, чтобы не увидеть пожолклые, сникшие губы. А Маша:
- Понимаешь, Март, - если бы завтра затопить с самого утра, чтобы весь
день было как сейчас! А? Ну, сколько у нас? Ну с полсажени еще есть в
кабинете?
До полярного кабинета Маша давным-давно не могла добраться и не знала,
что там уже... Туже узел, еще туже!
- Полсажени? Больше! Я думаю, там...
Вдруг - свет: ровно десять. И, не кончив, зажмурился Мартин Мартиныч,
отвернулся: при свете - труднее, чем в темноте. И при свете ясно видно: лицо
у него скомканное, глиняное, теперь у многих глиняные лица - назад к Адаму!
А Маша:
- И знаешь, Март, я бы попробовала - может, я встану... если ты
затопишь с утра.
- Ну, Маша, конечно же... Такой день... Ну, конечно - с утра.
Пещерный бог затихал, съеживался, затих, чуть потрескивает. Слышно:
внизу, у Обертышевых, каменным топором щепают коряги от барки - каменным
топором колют Мартина Мартиныча на куски. Кусок Мартина Мартиныча глиняно
улыбался Маше и молол на кофейной мельнице су
