Злотин Григорий - Хлебoeд
Григорий Злотин
Xлебoeд
С тех пор, как нас завоевали гунны, думал Эдуард Николаевич, прежним
свободам пришел конец. Многое из того, что прадеды еще принимали как
должное, теперь существует только в преступных мечтах или стало трудным,
опасным делом. Любовь, например, допускается гуннами только по ночам.
Застигнутый в любви при свете дня повинен смерти. Наша некогда беспечная
жизнь стала сурово-однообразной. Смолк смех под акациями на городских
бульварах, прекратились танцы. Вместо посещения церквей всем жителям уже
много лет предписывается ежедневная клятва Атилле. Большинствo подданных не
смеет путешествовать и торговать, опасаясь унизительных проверок, о которых
прежде и не слыхивали.
Но самая тяжкая неволя -- это бесхлебица. Ведь хлеб у нас был испокон
веку и любимой снедью, и главной статьей экспорта. А гунны в первом же
манифесте запретили хлебопечение и употребление в пищу всякой выпечки под
страхом смертной казни. Один Бог ведает, отчего им взбрело это в голову.
Нам, язычникам-варварам, привычно иронизировал Лаубе, не доступен ни язык
гуннов -- они возвещают свои жестокие решенья через предателей-толмачей --
ни их учение: длинный, испещренный безобразными письменами свиток, где,
должно быть, содержится страшное заклятие против хлеба.
Сами гунны едят бледное саго и пресный рис. Какая гадость! Лаубе
скривился от отвращения. Вся наша жизнь до вторжения была построена вокруг
хлеба. Год начинался с первого снопа. Урожай праздновали застольями с
хлебным квасом, пшеничным медом, пивом. Когда подходила пора платить налоги
Герцогу, каравай несли во главе торжественного шествия к замку. Гостей и
новобрачных встречали хлебом-солью. Соседи искали нашей дружбы оттого, что
мы торговали и зерном, и мукой, и даже печеным хлебом. Говорят, что если
взобраться на крышу круглого замка в Рундале, то перед тобой откроется вся
страна: одни колосящиеся поля, которые, словно янтарные волны, несут твой
затуманившийся от дивной широты взгляд...
Сперва, как вспоминал еще мой дед, гунны запретили было не только печь
и есть, но и растить хлеб, и вывозить его в другие государства. Первый год
так оно и было. Хлебную торговлю закрыли совсем. Само слово "хлеб" и
подобные ему были изъяты из обращения под страхом урезания языка. Мука и
дрожжи исчезли из всех лавок, с которых даже сбили вывески. Лаубе нахмурился
и покачал головой.
Спустя год выяснилось, что без хлебопечения хозяйство герцогства просто
перестанет существовать. Гунны это поняли и, не желая терять немалые доходы,
которые они извлекали из оккупации, издали новый закон. Теперь разрешалось
выращивать рожь и пшеницу, молоть муку и месить тесто, печь любые хлеба и
сдобу, перевозить их и продавать без ограничений. Но называть хлеб по имени
и употреблять его в пищу было по-прежнему строжайше запрещено, и
ослушавшимся, как и раньше, грозила смерть.
Поэтому страна живет двойной жизнью. Наши мельники и пекари выгодно
торгуют с заграницей. Для богатых иностранцев даже открыли несколько
показательных булочных с золотыми кренделями над входом. В газетах публикуют
проверенные гуннской цензурой восторженные отчеты о росте вывоза хлеба. По
всему герцогству циркулируют отпечатанные на глянцевой бумаге толстенные
каталоги, полные цветных фотографий пышной сдобы. В кинотеатрах то и дело
крутят хронику с репортажами из либавского порта, где на баржи,
отправляющиеся за рубеж, грузят целые возы огромных свежих булок с орешками,
изюмом и сахарной пудрой.
Какое ханжество! Ла
