Иваниченко Юрий - В Краю Родном, В Земле Чужой
Юрий Иваниченко
В краю родном, в земле чужой
ПРОЛОГ
- Потерпи. Сейчас будет больно, - сказал хирург.
И стало больно.
Дмитрий Кобцевич застонал и заскрипел зубами, а потом - как диафрагму
перед глазами свели, - операционная потемнела и пропала. Боль - тоже. И в
темном пространстве...
... И в темном пространстве высветилось два силуэта, а затем фигуры
подступили ближе, и у того, который коснулся плеча, оказалось лицо Вадима. И
голос - тоже, вот только заговорил он с совершенно неожиданной сварливой
интонацией.
- Ну что, доволен? Замкнул круг? "Что еще за круг?" - подумал Кобцевич.
- "Что за круг, что за круг", - передразнил псевдо-Вадим, - тот самый. От
Случанки до Яузы.
"Ничего не понимаю", - с горечью подумал Дмитрий и даже, кажется, вслух
попросил:
- Не розумем, проше пана. Hex пан пояснить...
- Ага, - обрадованно сказал псевдо-Вадим, - польский вспомнил.
Второй же силуэт в это время подвинулся поближе:
- А прадеда своего вспомнить не желаешь? Или подставу вместо него?
И тут второй наклонился, так что скрипнули ремни, на красивом мундире, и
на Дмитрия глянуло его собственное лицо, только молодое и с тоненькими
усиками; и вот псевдо-Дмитрий выпрямился, отодвинулся, но Кобцевич успел
увидеть на его шее, между воротом доломана и ухом, глубокий открытый
бескровный разрез.
- Вы умники, - продолжал сварливо псевдо-Вадим, - и в Бога не верите, и
Божий Замысел по-своему перетолковываете. А что выходит? Ну, замкнул ты малый
круг, от спасения до спасения, а того ли ты спас? И от чего? По Замыслу ли ты
поступил? Свой узел ты распутал, а сколько чужих завязал? Сколько судеб
исковеркал?
Псевдо-Дмитрий вдруг сказал, - польской скороговоркой, но почему-то
Кобцевичу все стало совершенно понятно:
- Пусть живет. Сам еще увидит, под чьи знамена становиться, и что из
благих намерений получается. Достаточно, что теперь от нижних он отпал. А что
простится- то не нам судить...
... Тайная диафрагма распахнулась, и стало светло и больно.
Тяжелое августовское солнце клонилось к закату, где-то далеко гудело и
звякало, и Кобцевич вдруг подумал, облизывая запекшиеся губы, что год уже не
смотрел - долго и внимательно, - на небо.
ГЛАВА 1
Дима Кобцевич не считался великим физиогномистом, но средним - вполне.
Погоны обязывали. Точнее - наоборот. Если не умеешь наблюдать, вычислять
движения мысли, сравнивать, анализировать - никакой из тебя не оперативник, и
не видать тебе карьеры. Конечно, если ты не потомственный персональный
пенсионер, и тебя не толкает всю жизнь сильная лапа - до тех пор, пока сам уже
не сможешь толкать, подбирать себе эстафету, сменщиков, верных людей, верных
уже оттого, что знают: сами по себе ни шиша не стоят. Короче, если ты не на
эскалаторе, а на лестнице. Шаткой и обязательно короткой, не до верху,
стремянке.
Так вот, если тебе приходится работать, справляться, вытягивать, то
непременно выучишься. Или - вылетишь по профнепригодности, завалив первые же
полдюжины дел, из которых, ей же право, не все никчемушные и постыдные.
То, что у первенца чужое лицо, само по себе не очень тревожило. Мало ли!
Хотя Дмитрий был, что называется, две капли воды со своим отцом, а тот уверял,
что, по воспоминаниям, похож на деда. И Машка вписывалась, как желудь в кучу
желудей, в обширный род Гладышевых. Но и что с того, вроде бы? Непохожесть
Лешки не требовала объяснений. Генетика, говорят, штука тонкая. Почему бы не
высветиться в пятом или шестом поколении теням курляндских баронов или
грузинских лжекнязе
