Иванов Всеволод - Камыши
Всеволод Иванов
КАМЫШИ
I
Солнце в камышах жирное и пестрое, как праздничный халат ламы. А тина -
зеленая водяная смола - пахнет карасями.
И рукам моим хочется плыть, - под камышами, по тине, - лениво разгребая
густые и пахучие воды.
Но я не плыву. Этот единственный день я отдал своему телу, и руки пусть
лежат на траве спокойно.
Вот комар опустился ко мне на бровь; я чувствую,, он расставил тонкие,
как паутинка, лапки и медленно погружает в меня свое жало. Я ему сегодня
не мешаю, я закрываю накаленные солнцем веки и считаю, сколько раз шипящий
у моего уха лист травы коснется моих волос.
- Четыре... семь... восемь...
Если чет - меня убьют, если нет - убегу. В поселке атамановский отряд,
и станичному приказано меня выдать. Выдаст ли?
- Двенадцать... тринадцать... пятнадцать...
Ерунда! Трава отбежала от моих волос, но я не верю. Я говорю ей:
- Шестнадцать!
И пригибаю ее к своей голове. Она сердится.
Сломана.
Зеленоватая гагара, раздавливая воды сапфирной грудью, выплывает из
протока. Она медленно опускает в воду синий клюв, перья у нее на шее
редеют, тело жадно вздрагивает, - она кого-то нашла.
Здесь я сгоняю комара с брови и лениво смотрю, как, колыхая алым
брюшком, наполненным моей кровью, он летит.
И в жилы мои вползают такие ленивые и тягучие воды.
Сердце плывет далеко - жирный и зеленый карась. Больше всего нагрелись
колени и лоб - три моих паперти.
Мысли мои идут, как монахи со свечами, медленно. Вдруг один за другим
падают на руки черные капюшоны, и усатые загорелые рожи громко хохочут.
Это когда я подумал о папертях.
Я глажу колени и лоб. Смеюсь.
Лама в пестром халате, похожем на солнце в камышах, говорил мне у
развалин Каракорума.
- Жизнь человеческая - как камни. Ветры проходят, и остаются пески.
Здесь жил Батый и Тамерлан, тебе чего нужно?
Я рассмеялся почтенному ламе в его узкие губы.
- Я иду с одним ослом и Батыем и Тамерланом не буду, а любви у меня
больше тебя и больше их...
Осел, широко расставив тонкие и пыльные ноги, отвесив губу, мычал через
нос. А на губе у него сидела сизая муха. Такая же муха сидела на халате
ламы и у меня на плече.
Мы, выпив молока, пошли дальше, а лама остался размышлять о Батые,
Тамерлане и о камнях, превращающихся в пески.
Почему я вспомнил о ламе?
Не знаю, может быть, солнце, лежащее в камышах, похоже на его халат.
От плеча до локтя в тело вдавливается палка, но мне не хочется ложиться
на спину. Палка эта гнилая, и к тому времени, когда мне крикнут, она будет
раздавлена. У ней - я помню - бледно-сероватая с тоненькими узелками кора,
- может быть, береза. Я вспоминаю холодный березовый сок - его весной
хорошо тянуть через соломинку. Земля еще холодная, но ветер тугой, теплый,
гнет шею; березовый ствол дрожит от верха до черной коры корней, дрожит,
отдавая своц соки. Дальше я вспоминаю березовую луку своего седла и опять
смеюсь:
- Нет, атамановцы меня не поймают!
Зеленая клейкая влага трав на моих ладонях, она заклеивает те дороги,
по которым прошла моя жизнь, и рука моя похожа на лист, пальцы как жилы, у
их основания серые мозоли от вожжей. Кто много едет, тот знает куда!
Так идет время. Все неподвижнее и тяжелее вдавливаются в землю воды.
Камыши прямеют, тянутся кверху, напряженно звеня листьями. Рыбы отрываются
от дна, всплывают, их плавники в зеленоватой воде похожи на желтоватую
пыль. Мне кажется, я вижу их мутно-алые сонные зеницы, рыбы подплывают к
солнцу, чтобы пробудиться. Я ложусь затылком на теплые ленты травы, и лицо
мое обр
