Казакевич Эммануил - При Свете Дня
Эммануил Генрихович КАЗАКЕВИЧ
ПРИ СВЕТЕ ДНЯ
1
Наступал час рассвета. Утренняя серость постепенно, но с каждой
минутой все напористее и быстрее вползала во все щели, проникала в темные
подворотни, слизывала густые тени с порогов и стен. Прямоугольные
пространства заполнились еще неопределенным туманом, вовсе не напоминавшим
о солнце, но этот туман понемногу светлел, белел, розовел и вдруг,
неожиданно задрожав, зажегся желтыми солнечными лучами на оконных стеклах
верхних этажей.
Это повлекло за собой целый ряд новых звуков и картин. Ранний храбрец
автомобиль зафыркал в ближнем дворе. Донесся протяжный гудок отдаленного
завода. Захлопали форточки. Зашаркали шаги. Дворничиха в белом фартуке
громким и сладким зевком встречала в воротах встающее солнце. Продрогший
за ночь милиционер гляделся в маленькое зеркальце и поправлял русую
челку - при свете утра он оказался девушкой. С трамвайных рельсов с тихим
шелестом убегали разгоняемые первым трамваем желтые листья.
Человек шел по мостовой, глядя по сторонам с любопытством, выдающим
приезжего. Он был одет в солдатскую шинель, и за спиной у него висел
вещевой мешок - старый, побуревший от пота и дождей. Весь вид этого
человека напоминал о недавно закончившейся войне, и только кепка на
голове - обычная рабочая кепка, по-видимому, совсем новая, - была
единственной данью наступившему мирному времени. Она и выглядела не к
месту, и лицо человека - скуластое, голубоглазое, с добрыми, словно
припухшими губами - из-за этой кепки многое теряло в своей солдатской
выразительности.
Человек внимательно и чуть удивленно приглядывался к оживающим
московским улицам. Большая машина, поливающая мостовую, прошла мимо, обдав
его водяной пылью. Он улыбнулся и приветливо помахал рукой шоферу. В этом
движении чувствовалась свобода - однако не развязность городского жителя,
а скорее независимость исходившего тысячу дорог солдата.
Даже в том, что он шел не по тротуару, а по мостовой, даже и в этом,
пожалуй, сказывалась солдатская закваска, привычка к хождению строем, к
ощущению себя не единицей, а частью колонны, для которой тротуар - слишком
тесное место.
Хотя человек был несомненно нездешний - его мятая шинель
свидетельствовала о сне на вагонной полке - и, возможно, даже приехал в
Москву впервые, но в нем не чувствовалось никакой растерянности, военная
привычка к перемене мест выбила из него, как и из большинства бывших
солдат, следы провинциальности, деревенщины, скованности движений. Возле
перекрестков он останавливался, читал название улицы и шел дальше
уверенным и ровным шагом. Было похоже, что кто-то подробно растолковал ему
путь следования, и он - из спортивного, быть может, интереса - не задавал
ни милиционерам, ни ранним прохожим никаких вопросов.
Единственное, что с несомненностью выдавало его принадлежность к
деревне, была приветливость: он здоровался с ремонтными рабочими, уже
собиравшимися к своим "объектам", вежливым и веселым: "Здравствуйте".
В этом слове и, главное, в том, как оно произносилось, можно было
распознать и просто естественную приветливость русского деревенского
человека, и особое уважение к труду рабочих, подновляющих не какие-нибудь
дома, а дома столицы, Москвы - предмета гордости и мечтаний миллионов
сердец в различных дальних углах обширнейшего из государств.
Так он прошел всю Кировскую улицу и вышел на площадь Дзержинского.
Тут, на этой площади, к которой сходилось множество широких и узких улиц,
можно было бы и спросить, как идти даль
