Казаков Юрий Павлович - Литературные Заметки
Юрий Павлович Казаков
(1927-1982)
ЛИТЕРАТУРНЫЕ ЗАМЕТКИ
О мужестве писателя
Соловецкие мечтания
Не довольно ли?
Единственно родное слово
Для чего литература и для чего я сам?
Поедемте в Лопшеньгу
О МУЖЕСТВЕ ПИСАТЕЛЯ
Я сидел наверху этой истоптанной, зажитой, наполненной разными
моряками и экспеди-циями, замусоленной, прекрасной архангельской гостиницы
(в старом ее крыле), в нашем номере, среди развороченных рюкзаков,
разбросанных вещей, среди всех этих сапог, пачек сигарет, бритв, ружей,
патронов и всего прочего, после тяжелого, ненужного спора о литературе,
сидел возле окна, грустно подперся, а было уж поздно, в который раз пришла
смиренная белая ночь и вливалась в меня, как яд, звала еще дальше, и хоть я
и зол был, но зато хорошо, весело становилось от мысли, что завтра нам
нужно устраиваться на зверобойной шхуне, чтобы идти потом к Новой Земле и
еще дальше, куда-то в Карское море.
И я все глядел из окна вдаль, поверх крыш, на светлый горизонт с
легкими розовыми облаками. На Двине, там и сям проблескивающей между
крышами, черно стояли на рейде громадные лесовозы, слабо мигали своими
тоновыми огнями, иногда сипел пар, глухо бормотали работающие винты,
тявкали, как собаки, высокие сирены буксиров, и мощно и грустно гудели
прощальные гудки.
Внизу шуршали редкие уже автомашины, погромыхивали еще реже трамваи.
Внизу шумел, гудел в этот час ресторан, наяривал, пиликал и колотил
оркестрик (тогда там играли по вечерам какие-то пенсионы), и мне хорошо он
был слышен, хоть и выходили во двор ресторанные окна. Внизу несменяемый,
вечный дядя Вася не пускал в ресторан разных прохиндеев, алчущих шикарной
жизни, а в ресторане сидел в этот час счастливый мой друг-приятель с
румынскими циркачами, говорил с ними по-испански и по-эскимосски, а я был
один, все вспоминал, как мы только что спорили внизу о литературе с местным
знатоком, и думал о мужестве писателя.
Писатель должен быть мужествен, думал я, потому что жизнь его тяжела.
Когда он один на один с чистым листом бумаги, против него решительно все.
Против него миллионы написанных ранее книг - просто страшно подумать - и
мысли о том, зачем же еще писать, когда про всё это уже было. Против него
головная боль и неуверенность в себе в разные дни, и разные люди, которые в
эту минуту звонят к нему или приходят, и всякие заботы, хлопоты, дела, как
будто важные, хотя нет для него в этот час дела важнее того, которое ему
предстоит. Против него солнце, когда тянет выйти из дому, вообще поехать
куда-нибудь, что-то такое повидать, испытать какое-то счастье. И дождь
против него, когда на душе тяжело, пасмурно и не хочется работать.
Везде вокруг него живет, шевелится, кружится, идет куда-то весь мир. И
он, уже с рождения, захвачен этим миром в плен и должен жить вместе со
всеми, тогда как ему надо быть в эту минуту одному. Потому что в эту минуту
возле него не должно быть никого - ни любимой, ни матери, ни жены, ни
детей, а должны быть с ним одни его герои, одно его слово, одна страсть,
которой он себя посвятил.
Когда писатель сел за чистый белый лист бумаги, против него сразу
ополчается так много, так невыносимо много, так всё зовет его, напоминает
ему о себе, а он должен жить в какой-то своей, выдуманной им жизни.
Какие-то люди, которых никто никогда не видел, но они всё равно как будто
живы, и он должен думать о них, как о своих близких. И он сидит, смотрит
куда-нибудь за окно или на стену, ничего не видит, а видит только
бесконечный ряд дней и страниц по
