Катаев Валентин - Сэр Генри И Черт
Валентин Катаев
СЭР ГЕНРИ И ЧЁРТ
Огненные папиросы ползали по перрону ракетами, рассыпая искры и
взрываясь. В темноте толклись зелёные созвездия стрелок и в смятении
кричали кондукторские канареечные свистки. Железо било в железо. Станции
великолепными мельницами пролетали мимо окон на электрических крыльях. А
меня мотало на койке, и вслед за ночью наступала опять ночь, и вслед за
сном снился опять сон, но сколько было ночей и снов - я не знаю. Только
один раз был день. Этот мгновенный день был моей бледной лёгкой рукой,
которую я рассматривал на одеяле, желая найти розовую сыпь. Но одеяло было
таким красным, а рука - такой белой, что, натрудив яркостью глаза, я опять
переставал видеть день. На голове лежал тяжёлый камень, то холодный, то
горячий. Потом меня качало в автомобиле, и резкий сыпнотифозный запах
дезинфекции смешивался с бензинным дымом. Углы, дождь, железные деревья и
люди моего родного города, которого я не узнавал, вертелись и,
раскачиваясь, обтекали валкий автомобиль. И в комнате, где не было ничего,
кроме огромного белого потолка, страшно лилась в глаза из сверкающего крана
единственная электрическая лампочка. Потом сильный и грубый татарин в
халате, с бритой голубой головой, скрутив мою слабую шею, драл череп
визжащей и лязгающей машинкой, и сквозь душный пар, подымавшийся над
ванной, я видел, как падали и налипали на пол мёртвые клочья выстриженных
волос. И мне было смертельно грустно видеть их; как будто в этих падающих
жалких клочьях шерсти по капле уходила моя жизнь. Меня опускали в кипяток и
мыли, но воспалённая кожа не чувствовала жара, и ноги продолжали оставаться
твёрдыми, ледяными. Меня куда-то несли и качали. Потом все ушли и оставили
меня одного бороться и гибнуть в этой разрушительной и непонятной работе,
от которой весь я гудел, как динамо.
Тот изумительный осаждённый город, о кабачках и огнях которого я так
страстно думал три месяца, мотаясь в стальной башне бронепоезда, был где-то
вокруг за стенами совсем близко. Сквозь гуденье крови, сквозь туман и жар я
видел волшебные опаловые стёкла, за которыми цвели удивительные зори и
росли каменные городские сады. Там было пламенно-синее море, и розы, и
смуглая девочка с японскими глазами играла на пианино перед чёрной лаковой
доской, па которой росли две жёлтые хризантемы, два японских солнца,
золотясь на раскрытых нотах, на крылах белоснежной цапли, собирающейся
улететь из смуглых рук гейши. У входа в фешенебельные кабачки на плакатах
кривлялись стилизованные короли и арлекины, и от изящнейших женщин пахло
французскими духами. Во мраке кинематографов ослепительно били голубые
прожектора и призрачная красота светилась и мелькала из белых экранов. Но
всё это, желанное, было недостижимо, за волшебными опаловыми стёклами. А
всё враждебное, невыносимое, ужасное было рядом со мною, совсем близко - во
мне. Громадные пустынные степи и чёрное удушливое небо окружали меня.
Вороны, распластав крылья, беззвучно летали косо по ветру. Вороные
двуглавые орлы в казачьих фуражках, на сибирских лошадях с пиками дикими
разъездами кружили в снегах возле меня. А я был беззащитен, а я лежал с
оторванными ногами и должен был гибнуть. Никто не мог мне помочь. Ни
смуглая влюблённая девчонка с хризантемами и в берете, смутно стоявшая у
меня в головах, ни рука, наливавшая вино в белую кружку. Истекая кровью, я
переползал страшные рвы и переплывал бурные реки. В высоких безнадёжных
глухих степях я отыскивал потайные ходы и всё полз, полз и п
