Кинзбурская Инна - Один Год В Израиле
Инна Кинзбурская
Один год в Израиле
(записки репатрианта)
ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ
-- Писать надо смешно, -- сказал мне приехавший в гости сын, узнав, что я
пишу эти записки.
-- Смешно?
-- Да. Как Д. -- Он назвал имя известного писателя из русского зарубежья. --
Помнишь, с какой любовью он пишет об эмигрантах? И с каким юмором.
-- Господи, сынок, мы же не эмигранты. Мы олимы -- взошедшие. Это не одно и
то же. Мы не в чужой стране, а у себя дома. Тут уже не до смеха.
-- Жаль, -- сказал сын. -- Грустная будет книга. Прошел год, я прочитала
написанное. Может, и в самом деле, надо было "писать смешно". Ведь в нашей
отнюдь не легкой жизни мы все-таки много смеялись. Мы умели шутить сами над
собой: ведь мы -- евреи. Но писалось иначе. Писалось, как писалось -- пишущий
не волен над собою. Наверное, книга получилась грустной. Но это ведь тоже
оттого, что мы -- евреи из европейского галута. Нас всегда узнавали по
грустным глазам, по вечной еврейской скорби в глазах, и от этого тоже никуда
не деться.
И все же, когда я перечла написанное, то увидела в нем другое -- главное --
надежду. Мы всегда выживали, выживем и на этот раз.
I
Ночь. Умолкли за окном птицы. Тишину нарушает только короткий лай собак,
да изредка вожделенно кричат кошки. Пока редко. Природа еще только готовится
к обновлению, к новому всплеску жизни. Хотя здесь, в Израиле, кажется,
трудно уловить грань между замиранием и пробуждением природы. Мы приехали
сюда в декабре, и земля преподнесла нам первый райский дар. Алина, младшая
из нас, дотронулась до моей руки:
-- Смотри, розы...
Утром мы вышли из дома. Ирина, дочь, застыла возле чьей-то калитки.
-- Кактусы... Кактусы на улицах, -- произнесла она, задумчиво глядя па
толстый зеленый ствол в колючках. Мы привыкли, что кактусы растут только на
окнах в маленьких горшочках.
Мы почти пережили зиму. Каждое утро дарило мне огромное богатство красок
-- цветы, плоды, травы. Одни цветы увядали, другие вдруг осыпали деревья. А
под балконом в соседнем дворике горели на дереве апельсины. Еще не знаю, как
здесь летом. Наверное, слишком щедрое солнце сделает эту палитру беднее.
Жаль.
Я сижу на кухне, крохотной кухне этой нелепой, неустроенной чужой
квартиры, по странной прихоти судьбы на короткий миг вечности -- на один
арендный год -- оказавшейся нашей за плату, ни прежде, ни теперь для нас
немыслимую -- пятьсот долларов в месяц.
По утрам я слышу оглушительный протяжный неповторимый голос Ципоры, моей
квартирной хозяйки. Мне кажется, я не спутаю этот голос ни с каким другим.
Стоит ей проснуться или возвратиться откуда-то, ее голос заполняет все
окружающее пространство.
-- Шлом-и-и-и! -- на весь квартал зовет она своего годовалого внука,
сидящего у нее на руках, и раскатисто, тоже неповторимо, металлически
смеется. Мне кажется, будто она хохочет у меня над ухом.
-- Как поживаешь? -- спрашивает Ципора меня при встрече. Обычное, ничего не
значащее израильское приветствие. Спасибо ей, она сама и отвечает:
"Беседер?" -- порядок, а то и впрямь я могу подумать, что ей интересно, как
мне живется после того, как она ободрала меня с такой легкостью.
...В аэропорт Бен-Гурион мы прилетели ночью.
-- Куда везти? -- спросили нас, когда мы оформляли документы.
-- Туда, где есть жилье и работа. Ни жилья, ни работы нигде по стране не
было. Мы вспомнили рассказы наших приятелей, ездивших года полтора тому в
Израиль в гости. "Из аэропорта -- в квартиру, -- говорили они нам. -- На
выбор". То были старые добрые времена
