Козаченко Василий Павлович - Молния
Василий Павлович КОЗАЧЕНКО
"МОЛНИЯ"
Перевод Э. ХАЙТИНОЙ
1
Едва Савка из-за разбомбленной, покосившейся набок водокачки выбрался в
степь, сразу стемнело. Будто провалились, исчезли позади серые хаты
местечка, станция, высокая, расколотая пополам стена элеватора и даже
труба сахарного завода.
Черная земля слилась с затянутым тучами небом. Ни одна звезда не
пробивалась сквозь непроглядный мрак. Но на груди у Савки, укрытый
ватником, пиджаком и двумя сорочками, никому постороннему не видимый,
горел, освещая путь, теплый неугасимый огонек.
Конечно, можно было не возвращаться такой глубокой ночью в Петриковку.
Можно было переночевать на заводе или у Насти-самогонщицы, у которой Савка
выпил натощак два граненых стакана рыжей, как ржавчина, самогонки, закусив
недопеченным ржаным коржом да синей головкой, такой злой, что даже слезы
выступили на глазах, цибули.
Но с того мгновения, как Савка нащупал в кармане своего ватника и потом
перепрятал за пазуху то, что сейчас горело у него на груди, он уже ни
минуты не мог усидеть на месте. Ему распирало грудь, жгло, перехватывало
дыхание, тянуло куда-то вперед, что-то властно приказывало: "Иди, беги,
неси, похвались, расскажи!"
Рассказать об этом ни одному человеку в райцентре Савка не смог. Был
еще трезвый и... остерегался все-таки, побаивался. Несло его без дороги,
полем, напрямик - подмерзлым, ломким и звонким, как тонкое стекло, жнивьем.
Он угадывал направление чутьем, выработанным с детства. А ноги сами
знали, где ступали и куда шли.
Тут жнивье, твердые, как железо, кукурузные листья, закоченевшая на
морозе ботва, пеньки одеревеневших бураков, там клочок взошедшей озими и,
наконец, дорога, вся перепаханная колеями, в глубоких замерзших лужах.
Спотыкаясь о затвердевшие комья земли, Савка перебрался через дорогу и
остановился на ровном месте.
Он ничего не видел, не различал впереди, но знал, что стоит на выгоне,
возле новых, с ободранными крышами колхозных коровников.
Над притихшим в темноте, будто вымершим, селом стыла непривычная,
небывалая тишина. И если бы он не знал наверняка, то ни за что бы не
поверил, что стоит на краю села, в каких-нибудь двадцати шагах от крайней
хаты.
От этой глухой, даже без собачьего лая, тишины пьяному Савке на миг
стало как-то не по себе. За все свои сорок три года он не помнил таким
родное село. Ни оДной живой весточки не долетало сюда из окружающего мира
- ни письма, ни газеты, ни слова по радио. Будто находилось это село на
необитаемом острове посреди океана, да еще огородили его кругом глухой
стеной. И ни одного слова правды о том, что происходит во всем
перекореженном свете! Только свист ветра в оборванных проводах, свисающих
с покосившихся, вывороченных из земли телеграфных столбов.
Конец ноября сорок первого года. Очень короткий день, очень долгая и
глухая ночь. И время самое глухое, самая глухая ночь гитлеровской
оккупации на Правобережье. Ночь, в которую не по себе бывало и не таким
людям, как Савка Горобец.
Ни десять километров, которые одолел он часа за два нетвердыми своими
ногами, ни крепчавший с каждой минутой мороз так и не протрезвили Савку.
Хмель накатывал на него волнами. В голове то совсем затуманивалось, то
вдруг прояснялось. Каждая новая волна смывала, уносила куда-то отрывочные,
не связанные друг с другом клочки мыслей и приносила вместо них другие,
такие же беспорядочные и быстротечные.
И только одна мысль твердо держалась в голове, всякий раз упрямо
выныривая из мутных волн. То, что лежало
