Козловский Евгений - К'гасная Площадь
Евгений Козловский
К'гасная площадь
Памяти Евгения Харитонова
1. ДОЛГОМОСТЬЕВ И ЕГО РОЛЬ Сжимая в потной руке букет желтых астр,
Долгомостьев переминался с ноги наногу у парапетаИсторического, насамом обрезе
огромной, пустынной, покатой, словно Земля из космоса, Красной площади. Синее
небо, напитанное сияющим солнечным светом, представлялось Долгомостьеву
вопиюще неорганичным в контексте данной географической точки, и действительно:
положено было бы идти дождю, но, по слухам, артиллеристы с ракетчиками,
специально к Олимпиаде, ежедневно разгоняли тучи над Москвою, расстреливая в
воздух -- пылью -- тонны золотаи платины, и, возможно, слухи эти имели под
собою определенные основания: едваокончилась третьего дня церемония открытия
Игр, как над вымершим, одною, казалось, милицией населенным городом с
удвоенной силою, словно наверстывая, ударил дождь и лил до утра. Впрочем,
Долгомостьев, все лето занятый натурными съемками в Эстонии и вырвавшийся в
столицу наденек -- специально, чтобы встретить Рээт, -- слухов не слышал и о
третьеводенешнем дожде не знал, анеорганичность ощущал потому, что Москву
всегдапредставлял в сырости и тумане, даже, кажется, зимою, даже в Новый год,
и ни безводное лето, не столь давнее, когдаудушливо горели торфяники и
лесавокруг, ни еще менее давняя зимас морозами засорок, с полопавшимися
трубами отопления и троллейбусными проводами, оставаясь в памяти, общего
впечатления разрушить не могли. Другое дело -- Ленинград. Долгомостьевград.
Тот, напротив, когдаб ни приехал Долгомостьев: зимой ли, летом ли, осенью, --
всегдапредставал непасмурным. По Долгомостьеву получалось, будто самаприрода,
хоть и с национальной медлительностью, аподчинилась российской литературной
традиции и известному постановлению Совнаркома, -- и потянулись вслед
правительству в новую имперскую столицу гниль, плесень, насморки, запах
болотаи ощущение непрочной упругой корочки между ногой и вязкой бездною. Одних
только наводнений покуданедоставало.
Рээт, обычно по-эстонски пунктуальная, опаздывалауже минут напятнадцать,
что, пожалуй, значило: не придет вовсе, но Долгомостьев не хотел этому верить
и все мялся возле Исторического, и веселые блики от чистенькой, полированной,
темно-серой брусчатки Главной Площади Государстваплыли, двоились, троились в
глазах, размывались, словно сквозь диффузион, уводили мысль из столицы,
навязывали неприятное воспоминание о давнем ленинградском случае,
произошедшем, когдакрупное, красное солнце перед самым закатом задержалось
намгновение в распадке Невского, рядом с бессмертной Адмиралтейской иглою,
нанет сжевало в три четверти к нему повернутый золоченый кораблик и особенно
рельефно осветило шевелящуюся двумя лентами по сторонам трехкилометровой
мостовой пеструю беззаботную толпу, праздничную общность с которою радостно
ощущал Долгомостьев в тот вечер.
Грузный ЫЛАЗы, зеленый, с белой -- обводом -- полосою, с раструбом
воздухозаборниканазаднем закруглении крыши, осторожно поворачивающий под
Ыкирпичы наМалую Садовую, рассек правую (если смотреть лицом к солнцу) ленту.
Долгомостьев оказался насамом срезе. Жестяной двуцветный бок, пожилые
лицазапыльными стеклами плыли в нескольких сантиметрах от глаз. Странно
знакомым приманивали взгляд эти лица, но вдруг стало не до них, потому что
каким-то выступающим крючком, под зеркало заднего вида, что ли, зацепил
автобус и опрокинул наасфальт стоявшего тут же, насрезе, человекачерез три от
Долгомостьеванаправо маленького сумасшедшего
