Кондратьев Василий - Книжка, Забытая В Натюрморте
Василий КОНДРАТЬЕВ
КНИЖКА, ЗАБЫТАЯ В НАТЮРМОРТЕ
Виктору Лапицкому
Гадать на прошлое - вот бесполезная, никому не в прок,
трата времени. По смеху, в походке, по семи знакам на стопах,
- и из шепота некромантических звезд, выдающих секреты, -
предчувствие, слабый попутный магнит, не вернет вспять; карты
лягут из ниоткуда. Ни "славная рука" висельника, ни свеча из
ослиного семени не просветит в этих потемках, пока те
распускаются здесь и там в странных событиях и портретах. Как
говорится, сеют на всякий ветер.
Есть зачарованные лица. Они как зеркало гадания, по
которому зеленоватые искры воображения вьются, напоминая
легенды, картежные пассы, балет, все, что составляет
развязки, страсти, или роман. Не в письмах, вовсе не на
бумаге - и не такой, после которого остаются засохшие цветики
и сувениры.
На память придет вдруг, со дна. Лицо возникает на
черном экране: бледное и неспокойное, губы дрожат - лицо
внезапно и неловко знакомое, напоминающее сразу все "горести
любви, которым длиться век". Но это ярмарочный "фантаст'ик",
аппарат, показывающий из-за темной ткани неверные картины
свечки "волшебного фонаря". Китайские тени трепещут, как
волосы горгоны; золоченый вертеп с куклами злого царя
иудейского и его сарацинов, фокусник с головой на блюде,
обычный святочный балаган.
И мы же знаем, что Саломея не та, которая танцевала во
дворце Ирода, не леди, не парижанка, не та барышня: ведь в
краях "Речи Посполитой" ее имя чаще Юлии и Катарины. И что
Польша, Галиция... Ее имя, рассеянное в картинах Винчи,
Дюрера, Рубенса, Тициана, музыкой Глазунова, Штрауса и
Хиндемита. Даже Бердсли, которому Уайльд написал, что он один
понял ее и "танец семи покрывал", не читал той пьесы, которую
иллюстрировал. Сам Уайльд, искавший ее везде, где можно найти
хотя бы слово, часами стоявший на улицах, ближе к вечеру, в
ожидании Саломеи, на Монпарнасе, у цыган, рассматривая
румынских акробатов и парикмахерские куклы - говорил об
"апокрифе из черной Нубии", где другой письменности, кроме
болота и крокодилов, нет. Ведь эта царевна смущает нас, как
гадание, как может смутить только свое - пристрастное -
прошлое. Постыдная память, в образе лучших времен дошедшая на
сегодня как повесть, из которой рука лицемера пощадила одни
неяркие картинки. С тех пор она "пожелтела" и смотрится
броско, как афиша варьете или желтая французская обложка
романа "стр'астной" серии, замеченная походя, в боковом
переулке. Но остановишься, с упрямым и необычным чувством,
каким когда-то желтели на подвальных дверях бумажки, спящие
мотыльки, приглашая вниз, в азиатские заводи, курильщиков
черного табака. Откуда же это лицо, из каких краев, с какой
"Крайней Туле", по ту ли, по эту сторону Тулы его искать? Так
бродишь по весеннему Петербургу, вглядываешься в прекрасные
женские маски его фасадов, за которыми ничего нет. Будить
петербургскую память - все равно, что тревожить с юности
дряхлого наркомана, сомнамбулу, у которого я и не я, было и
не было - все смешалось.
Легко понять, как я был удивлен, прогуливаясь по
Летнему саду, - вообще по природе своей место всяческих
встреч и завязок, - мимо "чайного домика", когда за окнами
разглядел мятую афишу с женщиной в восточном уборе. В ее
взгляде была такая трагедия, какая-то пожилая и с виду
невинная в стиле "кейк" - а она сама так причудливо и вдруг
напомнила мне и героиню из Гюстава Моро, и Марью Моревну, и
"знаменитую Женщину-Змею" - что было не удержаться зайти.
Конечно, никакой дамы не оказа
