Курочкин Николай - Ужасы Быта, Или Гримасы Всемогущества
Николай Курочкин
Ужасы быта, или гримасы всемогущества
1. Спасительное неведение
Что его, разумеется, всего лишь до поры до времени спасало .- так это то,
что в него никто не верил. То есть даже и не в него самого (хотя в него
тоже никто не верил! Но не это сейчас важно, не это!), а в его
способности. Ну или как там их правильнее будет назвать? Дар, что ли?
У всех в головах сидел стереотип. Все знали, каким был этот незадачливый и
неуклюжий юноша в семнадцать лет, и в двадцать пять, и в тридцать...
Дальнейшее просто и незатейливо можно экстраполировать хоть и до могилы.
Недотепа, неудачник, жена уйдет (всю жизнь будет перерывать тайком: это ж
надо! На какое ничтожество истратила лучшие свои годы! Хотя, коли по
правде, то не все лучшие годы, а их остаток. Подаренный ему без особой
любви, из страха, -что окажется никому не нужной. Как не смогла стать
нужной тому человеку, который нужен был ей для счастья. И потом даже и
тому, с которым счастья не могло, не должно было быть, неоткуда. Но должно
было быть благополучие и покой. Так и этого не вышло!), что и произошло,
когда ей было тридцать четыре, а ему тридцать два - Зинаида была чуть его
постарше...
Младшим инспектором он будет вплоть до поры, когда все его сверстники
станут старшими инспекторами, а кто так и советником. И в инспекторы его
переведут со скрипом, и не на среднюю, а на минимальную ставку,
единственного в отделе... В общем, горестная, мелочная жизнь его будет
длинной цепью мельчайших унижений, копеечных забот, несуразных
случайностей и несчастных совпадений. Впрочем, нет. "Несчастных" - слишком
крупное слово для обозначения тех невзгод, что с ним стрясались.
Понимаете, все это было мелкое, серое, а не траурно-черно-бархатное...
Серенькое в крапиночку...
Но он понимал, что этот его портрет, вовсе не похожий на то, каков он
теперь, а только на тридцатилетнего, прикрывает не хуже шапки-невидимки!
Никому не интересно, каким он стал: Потому что из того, каким он был,
интересного ни-че-го получиться не могло...
На него все давно плюнули, махнули рукой и оставили в покое. Даже самые
доброжелательные. Но он понимал, что это не навек. Рано или поздно его
новый облик прорвется сквозь пелену стереотипа, и тогда... Тогда все
увидят...
А что увидят-то? Но об этом позже. А сейчас еще немножко о прошлом. О
безвозвратно ушедшем, мерзком и желанном, недосягаемом собственном его
прошлом...
2. До тридцати двух лет
В начальной школе у него была не то что дурная - дурацкая привычка: кто-то
что-то натворил, учительница спрашивает у класса: "Кто это сделал?", а он
сидит и ухмыляется во весь рот, а то и вовсе ржет вслух. Его и наказывали,
как очевидного виновника, за проказу, о которой он, скорее всего, сейчас
только и услышал. И даже не столько за содеянное, сколько за отношение к
своему поступку: ишь, набедокурил и скалится! Это же ранний цинизм! Ну,
натворил, так опусти голову, потупь глаза, выговаривай с трудом слова
очередного раскаяния навек... А то ишь какой!
В очередях все всегда кончалось перед ним. Если в школьном буфете сегодня
были вкусные пирожки с повидлом, а он вообще-то и есть не хотел, а встал
исключительно ради этих пирожков, предвкушая сладость их и особенный вкус
горячего повидла, то уж будьте уверены, кончатся они перед ним. Да не за
пять человек, а за одного! Ну, самое большое - за двух! И однокашники,
зная эту его особенность, .ввинчивались без очереди впереди него. Ему все
равно не достанется! Иногда его даже угощали. Не в
