Лавренев Борис - Ветер (Повесть О Днях Василия Гулявина)
Лавренев Борис Андреевич
"Ветер"
(Повесть о днях Василия Гулявина)
ГЛАВА первая ТАРАКАН
Позднею осенью над Балтийским морем лохматая проседь туманов, разнузданные
визги ветра и на черных шеренгах тяжелых валов летучие плюмажи рассыпчатой,
ветром вздымаемой пены.
Позднею осенью (третью осень) по тяжелым валам бесшумно скользят плоские,
серые, как туман, миноносцы, плюясь клубами сажи из склоненных назад толстых
труб, рыскают в мутной зге шторма длинные низкие крейсера с погашенными
огнями.
Позднею осенью и зимой над морем мечется неистовствующий, беснующийся,
пахнущий кровью, тревожный ветер войны.
Ледяной липкий студень жадно облизывает борты стальных кораблей, днем и
ночью следящих жесткими глазницами пушек за туманным западом, пронизывающих
черноту ночей пламенными ударами прожекторов.
В наглухо запертом вражескими минами водоеме беспокойно мечется вместе с
ветром обреченный флот.
В наглухо запертых броневых мышеловках мечутся в трехлетней тоске
обезумелые люди.
Осень... Ветер... Смятение...
Балтийского флота первой статьи минер Гулявин Василий - и ничего больше.
Что еще читателю от матроса требуется?
А подробности вот.
Скулы каменные торчат желваками и глаза карие с дерзиной. На затылке двумя
хвостами бьются чернью ленты и спереди через лоб золотом: "Петропавловск".
Грудь волосами в вырез голландки, и на ней, в мирное еще время, заезжим
японцем наколоты красной и синей тушью две обезьяны, в позе такой - не для
дамского деликатного обозрения.
Служба у Гулявина мурыжная, каторжная. Сиди в стальном душном трюме,
глубоко под водой, в самом дне корабля, у минного аппарата, и не двинься.
Воняет маслом, кислотами, пироксилином, горелою сталью, и белый шар
электрической лампочки в пятьсот свечей прет нахально в глаза.
А что наверху творится - не Гулявина дело. Всадят в дредноут десять
снарядов под ватерлинию или мину подпустят, а Гулявин, в трюме засев, и не
опомнится, как попадет морскому царю на парадный ужин.
Помнит Василий об этом крепко, и от скуки, на мину остромордую сев, часто
поет про морского царя и новгородского гостя Садко матерную непристойную
песню.
Три года в трюме, три года рядом с минным погребом, где за тонкой стеной
заперты сотни пудов гремящего смертного дыха.
С этого и стал пить запоем Василий.
Война... Заливку достать трудно, но есть в Ревеле такая солдатка-колдунья.
Денатурат перегонит, и получается прямо райский напиток для самых деликатных
шестикрылых серафимов. Одно слово - ханжа.
Но пить опять же нужно с опаской, - потому если, не приведи, в походе
пьяное забвение окажешь, - расправа короткая
В какую ни будь погоду, на каком ни есть ходу привяжут шкертом за руку и
пустят за борт на вытрезвление. Купайся до полного блаженства.
Потому и приучился Гулявин пить, как и все прочие, до господ офицеров
включительно, по-особенному.
Внутри человек пьян в доску, а снаружи имеет вид монашеской трезвости и
соображения даже ничуть не теряет.
Но только от такой умственной натуги и раздвоения организм с точки
сворачивает, и бывают у человека совершенно неподходящие для морской службы
видения.
И нажил себе Гулявин ханжой большую беду с господином лейтенантом
Траубенбергом.
Нож острый гулявинскому сердцу лейтенантовы тараканьи усы.
По ночам даже стали сниться. Заснет Василий, и кажется: лежит он дома, в
деревне, на печке, а из-под печки ползет лейтенант на шести лапках и усищами
яростно шевелит:
- Ты хоть и минер, хоть и первой статьи, а я тебя насмерть усами
защекотать
