Лажечников Иван Иванович - Новобранец 1812 Года
Иван Иванович Лажечников
Новобранец 1812 года
(Из моих памятных записок)
{1} - Так обозначены ссылки на примечания соответствующей страницы.
В роковые двадцатые числа{389} рокового 12-го года находился я в
Москве. Вышедши только что из-под опеки гувернеров, Messieurs Beaulien* и
маркизов Жюльекуров, еще недавно архивный юноша, проглотивший с
двенадцатилетнего возраста не мало пыли при разборе полусгнивших столбцов,
перешедши потом в канцелярию московского гражданского губернатора Обр.{389},
по приглашению его, для узнания службы, я, однако ж, оставался в Москве не
по служебным обязанностям. В то время дана была каждому воля идти на все
четыре стороны. Паспортов не выдавалось, потому что все дела канцелярии были
выпровождены на Владимирскую дорогу. В Москве же задерживало меня ожидание
письма от моего отца, который жил в деревне, за восемьдесят верст от Москвы,
к стороне Коломны. Я рвался в ряды военные и ждал на это разрешения. Сердце
мое радостно билось при одной мысли, что я скоро опояшусь мечом и крупно
поговорю с неприятелем за обиды моему отечеству. В войну 12-го года, истинно
народную, патриотизм воспламенял и старцев, и юношей. Порою рисовалось моему
юношескому воображению зарево биваков, опасное участие в ночном пикете, к
которому ветерок доносит жуткий говор неприятеля, жаркая схватка, отважная
выручка. Не скрою, что порой прельщали меня и красный ментик с золотым
украшением, и лихой конь, на котором буду гарцевать перед окнами девушки,
любимой мною страстно... до первой новой любви. Но увы! мои надежды недолго
тешили меня. Вместо ожидаемого разрешения, получаю от отца приказ немедленно
к нему явиться. Я плакал как ребенок, но скоро одумался. "Чего б ни стоило,
- сказал я сам себе, - я буду военным, хоть бы солдатом". Мыслию уже
ослушник воле родительской, я тотчас сделался ослушником и на деле, и не
очень спешил выехать из Москвы.
______________
* Господ Болье (фр.).
Уже дошла до нас весть о Бородинской битве: все, что делалось в армии,
было через несколько часов известно в Москве; каждое биение пульса в русском
войске отзывалось в сердце ее. Многие купцы содержали по пути к месту
военных действий конных гонцов, которые беспрестанно сновали взад и вперед.
Два исполина дрались с ожесточением: француз шел, очертя голову, в
белокаменную, и хвалился перед миром победой; русский, истекая кровью, но
готовый лучше умереть, чем покориться, сильный еще силою крестного знамения,
любви и преданности к государю и отечеству, шел отстаивать святые сорок
сороков матушки белокаменной, пока не положит в виду ее костей своих:
мертвые бо срама не имут.
Но - в военном совете Кутузова решено было сдать Москву без боя.
Настали дни скорбные и вместе великие. Москвичи, не помышляя более о
спасении своих домов, думали только честно покинуть их. Кажется, в одно
время в сердце народа и в голову великого полководца пала мысль, для блага
России, принесть на алтарь ее в жертву первопрестольный город. Один, для
исполнения своих высших планов, замышлял отдать Москву; другой замышлял
сжечь ее, в случае сдачи неприятелю и тем очистить ее от поругания
нашествия. Так в дни божий избранники его и народ понимают друг друга и
действуют согласно, не поверяя друг другу своих намерений. В эти дни я
слышал нередко, от купцов, извозчиков и моего дядьки, что, в случае сдачи
Москвы, наши готовятся спалить ее дотла. "Не доставайся ж, матушка,
неприятелям". И потому, если мое свидетельство может что-нибудь прибавить к
пока
