Ляшко Н - Ворово Мать
Н.Ляшко
ВОРОВА МАТЬ
Коса была уже не под силу Федоровне. Скосить луг она упросила родича,
но боялась, что тот обманет ее, болела за корову, тосковала по сенокосью,
- ох, не пропитается двор луговыми запахами! - серпом сжала под вишнями
траву и спала в избе на садовом сене, до подбородка укрытая холстиной,
худенькая и смутная в розовом свете убывающей летней ночи. Нос вострый,
лоб восковой в жилочках и морщинках, волосы серебряные.
Вечером она дала себе слово-встать до солнца, окучить немного картофеля
и пойти в село: не пришла ли от Никиты весточка? На заре она вскинула
сквозные, с синеватым отливом веки, тут же ослабела, опять окунулась в
дрему, а окошко как зазвенит:
Динь-динь-динь...
Федоровна трепыхнула руками, вынырнула из сна:
"Ой, кто это?" - и оглядела окошки, - никого.
Воздух был уже сквозным до синевы неба. В вишеньи тенькало и чирикало,
огород шептался топотом предрассветного роста. Зевота свела Федоровне
челюсти и обнажила ее не по летам белые зубы.
"Почудилось", - решила она, тужась стряхнуть истому, но в глазах
запрядали стеклянные мушки, спутали думы и, померцав, погасли. Федоровну
сладко опахнуло сном, а с окошка на пол опять прыгнул звон,
Федоровна взметнулась, поджала под себя ноги и захолонула: со стороны
огорода о стекло билась маленькая серая пичуга-не то воробей, не то
соловей.
"Весть подает", - подумала Федоровна и шопотом укорила себя:
"А я-то, а я! Вот дура!.."
Все лето с вишенья и огорода гоняла пичуг, чучело поставила. Поди, и
эту пугала, а она вот на, - может, о полуночи тревожится и будит ее,
старую. Умиление выжало из глаз Федоровны по слезе. Было уже так:
постучала раз на заре пичуга в окошко, пошла Федоровна в село, а там
письмо ей.
Сам Никита редко заглядывает, ой, редко. Перед войной, как смерть
прибрала отца, был как-то тайком.
Война давно уже кончилась, началась другая, царя уже нет, новые порядки
повелись, а его все нету. Может, сгинул где: вор, жизнь горькая, волчья.
Ну, а вдруг он явится?
Утро налилось нетерпением, печалью и надеждой...
Федоровна ко всему прислушивалась, думала о встрече и шептала разное,
будто сын был уже рядом.
Когда солнце поднялось в вышину голубого шатра, она собралась итти в
сельсовет и оробела: уйдет она, а Никита явится, походит, затревожится-и
назад. Нет, не пойдет она в село.
Крепче всего ей хотелось, чтоб Никита поцеловал ее и сказал:
"Ну, больше ты не ворова мать. Будет".
Она готовилась к этим словам, знобко откликалась на них и всхлипывала
от горькой боли и боязни: не скажет сын желанных слов, не снимет с нее
тяжести.
После полудня она охмелела от запаха картофельного цвета, от ветерков,
от пчелиного звона, пожалела, что вишни отошли, насобирала палых яблок на
пирог, зарезала цыпленка, устряпалась и до вечера сидела на крылечке.
При каждом шорохе спешила на огород; на тарахтенье телег выбегала за
ворота и глядела на дорогу, а когда в хлебах по-ночному затрюкали
перепелки и золотом вызернилось небо, затосковала:
"Не придет, зря пичуга билась в окошко".
Но дверь на ночь она не заперла и легла в одежде.
Одолеваемая сном, ушла в заботы о завтрашнем дне, а чуть оторвалась от
них и сомкнула веки, в четырехугольнике двери вдруг вырос Никита с вещами
в руках и спросил:
- Жива, мать?
- Жива, жива! - вскочила Федоровна.
Никита совсем чужой-без усов, без бороды, только глаза родные, но, кабы
не пичугина весть, она не узнала бы их в полутьме. С гудящим сердцем
шагнула к порогу и, касаясь губ, жестких щек, почуяла-это он
