Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович - Озорник
Дмитрий Наркисович Мамин-Сибиряк
Озорник
Рассказ
I
Спирька сидел у окна своей избушки, смотрел в сторону башкирской
деревни Кульмяковой и думал вслух:
- И отчего бы это дыму идти у башкир, а?.. Вот так штука... Не иначе,
што где-нибудь барана скрали, а то и цельную лошадь. Верно!.. Ах, неумытые
рыла!
Он заслонил рукой глаза от весеннего горячего солнца и еще раз
убедился, что действительно над Кульмяковой, засевшей под горкой на берегу
озера Карагай-Куль, тоненькою струйкой поднимается синий дымок. В следующий
момент Спирька выругался, - выругался вообще, в пространство. Ему почему-то
показалось обидным, что башкиры могут есть, а он должен смотреть, как у них
дым идет.
- Ах, черти немаканые, удумали какую штуку!..
По веснам Спирька испытывал какое-то озлобленное настроение. Им
овладевала смутная тоска и неопределенное желание выкинуть какую-нибудь
такую штуку, чтобы чертям было тошно. "А ты чувствуй, ежели на то пошло...
да. Понимай своей башкой, каков есть человек Спирька... да". Мысли Спирьки
перекатывались в его голове, как тяжелые камни, когда заиграет по косогорам
вешняя полая вода. Озлобленное настроение объяснялось, может быть, тем, что
Спирька после смерти жены жил бобылем. Он давно разорил все хозяйство, -
какое же хозяйство без бабы? - и не принимал весной никакого участия в
трудовой и радостной суете своей деревни Расстани. Другие пахали и сеяли,
бабы готовили свои огороды, старики налаживали всякую снасть к страде; а
Спирька сидел в своей избушке и ничего не хотел знать. Из всей скотины у
него была одна гнедая лошадь, происхождение которой терялось во мраке
неизвестности, - другими словами, все были уверены, что она краденая.
Лошадь была бы совсем хорошая, если б ее кормить, но Спирька к последнему
относился совершенно равнодушно. Вон башкиры тоже не кормят лошадей, а
живут... В свое оправдание, впрочем, он мог сказать то, что решительно не
знал, чем бывал сыт сам. Будет день - будет хлеб. А без лошади какой же
мужик? Это было последнее воспоминание о хозяйственном существовании, как
когда-то жил Спирька женатым и когда у него все было. Не хуже других-прочих
жил, а с женой ушло и все крестьянское хозяйство, и Спирька попал в разряд
лишних деревенских людей, которых на Руси достаточно. Вот и скучно делалось
непутевому человеку, когда занималась весна.
- Беспременно башкиры собираются есть, - повторял Спирька с
нараставшим озлоблением. - Ну и нар-родец!
Окончательно Спирька был выведен из себя, когда в конце грязной, еще
не просохшей улицы показалась Дунька. Он ее узнал сразу еще издали. Некому
быть, кроме Дуньки... Вон как выступает, точно корова холмогорская.
- Куда бы ей идти утром, - соображал вслух Спирька. - Гладкая баба,
нечего сказать.
Спирька еще раз выругался, теперь уже по адресу Дуньки.
- Ну куда ее черт несет? Ишь как по грязи-то вышлепывает.
А Дунька себе шла и, кажется, не желала ничего знать. По костюму в ней
сразу можно было узнать расейскую бабу-переселенку. Белая рубаха с широко
вырезанным воротом, домашней работы черная юбка, на плечи накинута белая
свитка из домашнего сукна, платок на голове намотан тоже по-расейски, -
одним словом, все по-своему. Красивое женское лицо было полно какого-то
подкупающего спокойствия. Ни одного суетливого движения, ни одного лишнего
взгляда.
- Куда это тебя понесло, Дунька? - окликнул ее Спирька.
Дунька вздрогнула и остановилась. На Спирьку посмотрели чудные, серые,
большие глаза.
- А иду... - ответила она спокойно.
-
