Набоков Владимир - Благость
Владимир Набоков
Благость
Мастерскую я унаследовал от фотографа. У стены еще стояло
лиловатое полотно, изображавшее часть балюстрады и белесую урну
на фоне мутного сада. В плетеном кресле, словно у входа в эту
гуашевую даль, я и просидел до утра, думая о тебе. На рассвете
стало очень холодно. Постепенно выплыли из темноты в пыльный
туман глиняные болванки,-- одна, твое подобие, обмотанная
мокрой тряпкой. Я прошел через эту туманную светлицу -- что-то
крошилось, потрескивало под ногой,-- и концом длинного шеста
зацепил и открыл одну за другой черные занавески, висевшие как
клочья рваных знамен, вдоль покатого стекла. Впустив утро --
прищуренное, жалкое,-- я рассмеялся, сам не зная чему,-- быть
может тому, что вот я всю ночь просидел в плетеном кресле,
среди мусора, гипсовых осколков, в пыли высохшего пластилина,--
и думал о тебе.
Когда при мне произносили твое имя, вот какое чувство я
испытывал: удар черноты, душистое и сильное движенье; так ты
заламывала руки, оправляя вуаль. Любил я тебя давно, а
почему любил -- не знаю. Лживая и дикая, живущая в праздной
печали.
Недавно я нашел на столике у тебя в спальне пустую
спичечную коробку; на ней был надгробный холмик пепла и золотой
окурок, грубый, мужской. Я умолял тебя объяснить. Ты нехорошо
смеялась. И потом расплакалась, и я, все простив тебе, обнимал
твои колени, прижимался мокрыми ресницами к теплому черному
шелку. После этого я Две недели не видел тебя.
Осеннее утро мерцало от ветра. Я бережно поставил шест в
угол. В широкий пролет окна видны были черепичные крыши
Берлина-- очертанья их менялись, благодаря неверным внутренним
переливам стекла,-- и среди крыш бронзовым арбузом вздымался
дальний купол. Облака летели и прорывались, обнажая на
мгновенье легкую изумленную осеннюю синеву. Накануне я говорил
с тобой в телефон. Не выдержал, сам позвонил. Условились
встретиться сегодня, у Бранденбургских ворот. Голос твой сквозь
пчелиный гуд был далек и тревожен. Скользил, пропадал. Я
говорил с тобой, плотно зажмурившись, и хотелось плакать. Моя
любовь к тебе была бьющейся, восходящей теплотой слез. Рай
представлялся мне именно так: молчанье и слезы, и теплый шелк
твоих колен. Ты понять это не могла.
Когда после обеда я вышел на улицу -- встретить тебя,--
голова закружилась от сухого воздуха, от потоков желтого
солнца. Каждый луч отдавался в висках. По панели, с шорохом,
торопливо, вперевалку, бежали большие рыжие листья.
Я шел и думал о том, что верно на свиданье ты не придешь.
А если и придешь, то все равно опять поссоримся. Я умел только
лепить и любить. Тебе было мало этого.
Вот и грузные ворота. Сквозь проймы их протискивались
толстобокие автобусы и катились дальше вдоль бульвара,
уходящего вдаль, в тревожный синий блеск ветреного дня. Я ждал
тебя под тяжелой сенью, между холодных колонн, у железного окна
гауптвахты. Было людно: шли со службы берлинские чиновники,
нечисто выбритые, у каждого под мышкой портфель, в глазах --
мутная тошнота, что бывает, когда натощак выкуришь плохую
сигару. Без конца мелькали их усталые и хищные лица, высокие
воротнички. Прошла дама в красной соломенной шляпе, в пальто из
серого барашка, юноша в бархатных штанах с пуговицами пониже
(колен. И еще другие.
Я ждал, опираясь на трость, в холодной тени угловых
колонн. Я не верил, что ты придешь.
А у колонны, неподалеку от окна гауптвахты, был лоток --
открытки, планы, веера цветных снимков,-- а рядом на табурете
сидела коричневая старушка, коротконогая,
