Набоков Владимир - Гоголь
Владимир Набоков
Гоголь1
Я собираюсь говорить о лучшем произведении Гоголя, о "Мертвых душах".
Поэму эту я хочу не разбирать, а смаковать, как сам Гоголь смаковал ее,
пока писал. При этом я вспоминаю не без удовольствия, как в гимназические
годы получил двойку (или, как у нас в Тенишевском училище говорилось,
весьма неудовлетворительно) за сочинение как раз на ту же тему, которую
выбрал теперь. Царствовал в те дни какой-то остроумный, но безвестный
гений, изобретавший такие темы для классных сочинений, как, например,
"Плюшкин и Скупой Рыцарь" или "Онегин и Печорин". Когда задавалась нам тема
"Мертвые души", то требовалось от нас, чтобы в нас звучала, так сказать,
общественно-морально-бухгалтерская нотка. Бухгалтерия состояла в том, что
гоголевская поэма делилась на удобнейшие рубрики: Плюшкин был скуп, Манилов
- мечтателен, Собакевич - мешковат и т. д. Выходило в конце концов так,
будто Гоголь был безжалостным обличителем скупости, мечтательности,
мешковатости русских помещиков. Литература оказывалась интересна только
тем, что писатели выводят, как говорилось, - чудное словцо! выводят - типы,
причем непременно нужно было установить, отрицателен ли данный тип или
положителен. Безвестный гений, изобретатель классных тем, иногда задавал
нам еще глубокомысленный вопрос, что хотел показать автор, изображая,
скажем, генерала Бетрищева, - и когда я ответил на это, что автор хотел нам
показать малиновый халат генерала Бетрищева, то и получил двойку.
Полагаю, что эдакий способ изучения литературы может привести к
полному непониманию литературы. Этот метод особенно тлетворен, когда он
применяется к Гоголю - именно потому, может быть, что этот метод особенно
легко к нему применить. Буду говорить просто. Когда я читаю "Мертвые души",
то мне никакого дела нет до того, брали ли чиновники взятки и были ли
действительно такие жмоты, прохвосты и дураки среди русских помещиков. Ибо
жизнь служила Гоголю, а не Гоголь жизни, или, еще яснее, Гоголь творил
гоголевскую жизнь. И я подхожу к его "Мертвым душам", как подхожу к
прекрасной картине - не рассуждая о том, как звалась флорентийская
цветочница, послужившая для художника моделью мадонны. Гоголем надобно
наслаждаться на свежую голову, забыв классные сочинения и исторические
данные и не оскверняя географическим названием города Н., куда в
прекраснейший день русской прозы въехал Чичиков. Я думаю, что все здесь
присутствующие помнят этот въезд.
>.
Замечательный, и главное - совершенно новый литературный прием. Ведь у
другого писателя эти самые мужики и этот так тщательно описанный молодой
человек непременно стали бы в дальнейшем участниками романа - и этот
молодой человек, быть может, главным его героем, иначе, казалось бы, нечего
о них упоминать. Чего бы проще, естественнее - я имею в виду условную
естественность романа сороковых годов - если бы какая-то бричка,
подъезжающая к гостинице, дала возможность автору ввести своего героя?
Гоголь как бы обманывает своего читателя подробным описаньем франта, и как
только этот мгновенный обман читателем сознается, все это место - въезд
рессорной небольшой брички, пустоватая провинциальная улица, ветерок, пыль,
трое человек прохожих - все это место приобретает такую образность, такую
живость, и обнаруживается такое гениальное понимание писательского дела -
что читатель только благодарен обманщику. Этот прием, эту прекрасную
прихотливость я отмечаю и во многих других местах поэмы. Чичиков
возвращается в тот же город Н.
