Набоков Владимир - Как-То Раз В Алеппо
Владимир Набоков
Как-то раз в Алеппо...
Дорогой В. Среди прочего это письмо должно сообщить вам, что я,
наконец, здесь, в стране, куда вели столь многие закаты. Одним из первых,
кого я здесь встретил, оказался наш добрый старый Глеб Александрович Гекко,
угрюмо пересекавший Колумбус-авеню в поисках petit cafй du
coin[1], которого ни один из нас троих никогда уж больше не
посетит. Он, похоже, считает, что так ли, этак ли, а вы изменили нашей
отечественной словесности, он сообщил мне ваш адрес, неодобрительно покачав
седой головой, как бы давая понять, что получить весточку от меня -- это
радость, которой вы не заслуживаете.
У меня есть сюжет для вас. Что напоминает мне -- то-есть сама эта фраза
напоминает мне -- о днях, когда мы писали наши первые, булькающие, словно
парное молоко, вирши, и все вокруг -- роза, лужа, светящееся окно, --
кричало нам: "Мы рифмы!", как, верно, кричало оно когда-то Ченстону и
Калмбруду: "I'm a rhyme!". Да, мы живем в удобнейшей вселенной. Мы играем,
мы умираем -- ig-rhyme, umi-rhyme. И гулкие души русских глаголов ссужают
смыслом бурные жесты деревьев или какую-нибудь брошенную газету, скользящую
и застывающую, и шаркающую снова, бесплодно хлопоча, бескрыло подскакивая
вдоль бесконечной, выметенной ветром набережной. Впрочем, именно теперь я не
поэт. Я обращаюсь к вам, как та плаксивая дама у Чехова, снедаемая желанием
быть описанной.
Я женился -- позвольте прикинуть -- через месяц, что ли, после вашего
отъезда из Франции и за несколько недель до того, как миролюбивые немцы с
ревом вломились в Париж. И хоть я могу предъявить документальные
доказательства моего брака, я ныне положительно уверен, что жена моя никогда
не существовала. Ее имя может быть вам известным из какого-то иного
источника, но все равно: это имя иллюзии. Я потому и способен говорить о ней
с такой отрешенностью, как если б я был персонажем рассказа (одного из ваших
рассказов, говоря точнее).
То была любовь скорее с первого прикосновения, чем с первого взгляда,
ибо я и раньше несколько раз встречал ее, не испытывая никаких особенных
чувств: но однажды ночью я провожал ее домой и какой-то сказанный ею
забавный пустяк заставил меня со смехом склониться и легко поцеловать ее
волосы, -- что говорить, всем нам знаком тот слепящий удар, который
получаешь, подбирая простую куколку с пола тщательно заброшенного дома: сам
солдат ничего не слышит, он ощущает лишь экстатическое беззвучие и
безграничное расширение того, что было во всю его жизнь игольчатой точкой
света в темном центре его существа. Собственно, причина, по которой мы
мыслим смерть в небесных понятиях, в том-то и состоит, что видимая нами
твердь, особенно ночью (над нашим угасшим Парижем с сухопарыми арками
бульвара Эксельманс и непрестанным альпийским плеском безлюдных его
писсуаров), есть наиболее точный и вечный символ того огромного безмолвного
взрыва.
Но я никак не могу ее разглядеть. Она остается туманной, как лучшее из
моих стихотворений -- то, столь жестоко осмеянное вами в "Литературных
Записках". Пытаясь представить ее, я вынужден цепляться рассудком за
крохотную бурую родинку на ее пушистом предплечьи, -- как в непонятном
предложении сосредоточиваешься на знаке препинания. Может быть, если б она
почаще прибегала к гриму или прибегала к нему с пущим постоянством, я смог
бы теперь увидеть ее лицо или хотя бы нежные поперечные борозды сухих, жарко
румяных губ; но ничего не выходит, хоть я все еще ощущаю порой их уклончивое
касание,
