Библиотека в кармане -русские авторы

         

Набоков Владимир - Набор


Владимир Набоков
Набор
Он был стар, болен, никому на свете не нужен и в бедности
дошел до той степени, когда человек уже не спрашивает себя, чем
будет жить завтра, а только удивляется, чем жил вчера. Кроме
болезни, у него не было на свете никаких личных привязанностей.
Его старшая, незамужняя сестра, с которой он в двадцатых годах
выехал из России, давно умерла: он отвык от нее, привыкну в к
пустоте, имеющей ее форму; но нынче, в трамвае, возвращаясь с
кладбища, где был на похоронах профессора Д., он с бесплодным
огорчением размышлял о том, что могила ее .запущена, краска на
кресте потрескалась, а имя уже едва отличимо от липовой тени,
скользящей по нему, стирающей его. На похоронах профессора Д.
присутствовало с дюжину старых смирных людей, постыдно
связанных пошлым равенством смерти, стоявших, как в таких
случаях бывает, и вместе и порознь, в каком-то сокрушенном
ожидании, пока совершался прерываемый светским волнением ветвей
бедный обряд; пекло невыносимое натощак солнце, а он был из
приличия в пальто, скрывавшем кроткий срам костюма. И хотя
профессора Д. он знал довольно близко, и хотя он старался прямо
и твердо перед глазами держать на этом жарком, счастливом
июльском ветру уже зыблющийся, и заворачивающийся, и рвущийся
из рук добрый образ покойного, но мысль все соскальзывала в ту
сторону памяти, где со своими неизменными привычками деловито
воскресала сестра, такая же, как он сам, грузная, полная, в
очках той же, как у него, силы на совершенно мужском, крупном и
красном, словно налакированном носу, одетая в серый жакет,
какой носят и по сей день русские общественные деятельницы:
чудная, чудная душа-- на скорый взгляд, живущая умно, умело и
бойко, но, как ни странно, с удивительными просветами грусти,
известной ему одному, за которые собственно он и любил ее так.
В трамвае среди чужой берлинской тесноты до самого конца
уцелел еще один из бывших на кладбище -- мало знакомый Василию
Ивановичу старый присяжный поверенный (тоже никому, кроме как
мне, не нужный), и Василий Иванович некоторое время занимался
вопросом, заговорить ли с ним, если тасовка трамвайной толпы
случайно сведет их вместе; тот, впрочем, не отрываясь смотрел в
окно на вращение улиц с выражением иронии на сильно запущенном
лице. Наконец (и этот момент я как раз и схватил, после чего
уже ни на минуту не упускал из вида рекрута) Василий Иванович
вышел, и так как был тяжел и неуклюж, то кондуктор помог ему
слезть на продолговатый каменный остров: слезши, он с
неторопливой благодарностью принял сверху собственную руку,
которую за рукав еще держал кондуктор, медленно переставил
ступни, повернулся и, выглядывая опасность, потянулся к
асфальту с намерением перейти через улицу.
Перешел благополучно. Недавно, когда дрожащий иерей
предложил приступить к пению вечной памяти, Василий Иванович
так долго, с таким трудом опускался на колено, что все уже было
кончено, когда, наконец, опустился, и тогда он уже не мог
подняться, и старик Тихоцкий помог ему, как вот сейчас помог
кондуктор. Это двойное впечатление усугубило чувство
особенного, как бы чем-то уже сродного земле, утомления, в
котором однако была своя приятность, и рассудив, что все равно
рано, чтобы направиться к хорошим, скучным людям, у которых он
столовался, Василий Иванович указал себе самому тростью на
скамью и медленно, до предпоследней секунды не даваясь силе
притяжения, сел, сдался.
Хотелось бы все-таки понять, откуда оно, это счастье, этот
наплыв счастья,





Содержание раздела