Набоков Владимир - Торжество Добродетели
Владимир Набоков
Торжество добродетели (эссе)
Поверхностному уму может показаться, что автор этой статьи
находится в более выгодном положении, чем любой советский
критик, который, живо чувствуя классовую подоплеку литературы,
проводит отчетливую черту между литературой буржуазной и
пролетарской. Мое преимущество перед ним как будто заключается
в том, что я совершенно несознательный элемент, не питаю
никакой классовой ненависти к людям, живущим лучше меня, к
золотозубому биржевику, хлещущему с утра шампанское, или к
упитанному швейцару, состоящему,-- как, впрочем, все берлинские
швейцары,-- в коммунистическом ордене,-- а посему могу
подходить к политике, философии, литературе без буржуазных или
иных предрасположении. Однако проницательный и честный
советский критик ответит, что человеческий, внеклассовый подход
к вещам -- абсурд или, точнее, что самая беспристрастность
оценки есть уже скрытая форма буржуазности. Утверждение
чрезвычайно важное, ибо из него следует, что выдержанный
коммунист, потомственный пролетарий, и несдержанный помещик,
потомственный дворянин, по-разному воспринимают простейшие в
мире вещи -- удовольствие от глотка холодное воды в жаркий
день, боль от сильного удара по голове, раздражение от
неудобной обуви и много других человеческих ощущений, одинаково
свойственных всем смертным. Напрасно я стал бы утверждать, что
ответственный работник чихает и зевает так же, как
безответственный буржуа; не я прав, а советский критик. Все
дело в том, что классовое мышление -- некая призрачная роскошь,
нечто высоко духовное и идеальное, единственное, что может
спасти от понятного отчаяния пролетарского человека,
анатомически устроенного по буржуазному образцу и обреченного
не только жить под буржуазной синевой неба и работать
буржуазными пятипалыми руками, но и носить в себе до конца дней
того костлявого персонажа, которого буржуазные ученые зовут
буржуазным словом "скелет".
И вот получается любопытная вещь: как Марксово учение
приобретает вдруг оттенок необычайной духовности при
сопоставлении его с низкой буржуазной анатомией самого
марксоведа, точно так же и советская литература по сравнению с
литературой мировой проникнута высоким идеализмом, глубокой
гуманностью, твердой моралью. Мало того: никогда ни в одной
стране литература так не славила добро и знание, смирение и
благочестие, так не ратовала за нравственность, как это делает
с начала своего существования советская литература. Если уже
искать слабую аналогию, то нужно обратиться к невинному
младенчеству европейской литературы, к тому весьма отдаленному
времени, когда разыгрывались бесхитростные мистерии и
грубоватые басни. Черти с рогами, скупцы с мешками, сварливые
жены, толстые мельники и пройдохи дьяки -- все эти литературные
типы были до крайности просты и отчетливы. Моралью кормили до
отвала, суповой ложкой. Разглагольствовали звери -- домашний
скот и лесные твари,-- и каждый из них изображал собой
человеческий атрибут, был символом порока или добродетели. Но,
увы, литература не удержалась на этой дидактической высоте, ее
грехопадением была первая любовная песня.
К счастью, нет никаких оснований предполагать, что
советская литература в скором времени свернет с пути истины.
Все благополучно, добродетель торжествует. Совершенно неважно,
что превозносимое добро и караемое зло -- добро и зло
классовые. В этом маленьком классовом мире соотношения
нравственных сил и приемы борьбы те же, что и в большом мире,
человече
