Олди Генри Лайон - Где Отец Твой, Адам
Генри Лайон Олди
ГДЕ ОТЕЦ ТВОЙ, АДАМ?
Разбито яйцо.
Опустела скрижаль.
Ржавеет под кленом обломок
ножа.
И тайное жало терзает безумца:
"О, жаль..."
Кирилл Сыч
Сегодня у меня убили отца.
Странно, что я так взволнован. Неприятное чувство: обыденность, случайное
совпадение обстоятельств; причем каждое из них - не важней разбитой
ненароком чашки. Но вдруг сердце начинает отчаянно колотиться, а по спине
бегает холодная гребенка. Плотских отцов у меня убивали множество раз. В
мятежном Льеже, когда толпа затоптала Хромого Пьеркина. У села Мисакциели
двое грабителей обиделись на пастуха Ираклия - упрямец вцепился в барана,
словно тот был его братом. В предместьях Бэйцзина, в дни бунта ихэтуаней,
более известного как Боксерское восстание. В Краковском гетто. Если начать
вспоминать... Бывало, я сам, собственными руками, лишал родителя жизни.
Нет, все-таки я волнуюсь. Разумеется, не жизни - тела. Физического
существования. Сейчас почти все мои отцы здесь, со мной. Во мне. Те же,
кого еще нет, вскоре присоединятся.
Кроме этого.
Будь иначе - разве изменился бы мой пульс?
Я возвращался из школы. Первый раз в первый класс - самое удачное время
и место для насилия. Жаль, ирония не помогает. Да и выглядит она, ирония,
тускло. Горчит. Мама ушла заниматься похоронами. Она спокойна и
уравновешена, моя плотская мама. Она очень любила отца, и тем не менее:
покой и равновесие духа. Впору позавидовать. Полчаса назад она вышла на
связь: с крематорием все оговорено, венок заказан. Чувствовалось:
случившееся волнует ее примерно так же, как порча любимого сарафана или
разбитая чашка, сравнением с которой я злоупотребил минутой раньше. Она
права. Или просто умеет блокировать лишние эмоции. А я не умею. Особенно
- чуждые, тупиковые эмоции. Мне, в отличие от мамы, плотски родившейся до
Искупленья, не приходилось этого делать. Вот и не научился.
Папа, зачем ты полез защищать Владика?
Ты же никогда не умел - защищать...
Детство - чудесная пора. Сейчас длится мое последнее детство: хрупкое,
очаровательное, прекрасное самим угасанием, неповторимостью своей, и надо
пользоваться каждой его минутой, каждой прохладной каплей. Скоро оно
закончится. Начнется вечный рай, но детства там не будет. Хоть наизнанку
вывернись - не найдешь. Почему мне кажется, что детство сегодня
закончилось? Не хочу так думать. Не буду так думать.
Не бойтесь убивающих тело, душу же убить не могущих. Цитата неточная, но
разве дело в этом?
Вот твои записи, папа. Лежат на столе, будто ждут возвращенья - твоего.
А вернулся я. Один. Мы редко разговаривали на серьезные темы. С мамой мы
были вместе, от момента рождения и до скончания веков, сшитые воедино
иглой судьбы, а с тобой держались на расстоянии. По-моему, ты боялся меня,
своего сына, все силы отдавая борьбе с язвой страха. Ну, пусть не боялся
- побаивался. Потому и не откровенничал. Давай пооткровенничаем сейчас. В
одностороннем порядке. Ты будешь говорить, как опытный музыкант играет
пьесу - прямо с листа. А я буду слушать. Теперь я боюсь тебя, папа.
Побаиваюсь. Тайный голос подсказывает, что ты способен не только навсегда
завершить мое прекрасное детство, позволив убить себя перед школьным
двором. Ты в силах, дотянувшись из темноты, отравить мой будущий рай.
Иногда яд - ад. Верно, папа?
Давай, оживай. Хотя бы на минутку.
Искушение сильней благоразумия. Моя рука берет стопку из пяти исписанных
тетрадок. От последней пахнет свежими чернилами, и еще, почему-то -
яблоком. Зеленой, крепкой, на
