Олди Генри Лайон - Витражи Патриархов
Генри Лайон ОЛДИ
ВИТРАЖИ ПАТРИАРХОВ
"В оный день, когда над миром новым
Бог склонял лицо свое, тогда
Солнце останавливали словом,
Словом разрушали города.
И орел не взмахивал крылами,
Звезды жались в ужасе к луне,
Если, точно розовое пламя,
Слово проплывало в вышине.
Мы ему поставили пределом
Скудные пределы естества,
И, как пчелы в улье опустелом,
Дурно пахнут мертвые слова".
Н.Гумилев
ЧУЖОЙ
- Ты написал очень грустную сказку, - сказала жена, привычно
отбрасывая с лица упавшую прядь волос.
Мастер улыбнулся.
- В следующий раз обязательно напишу веселую. Обязательно. В
некотором царстве, некотором государстве...
А потом ты медленно приходишь в себя, машинально размазывая по лицу
копоть и кровь, тупо глядя на изуродованные останки патрульного корвета,
понимая, что ты один, один в этой Богом забытой дыре, и аккумуляторы
пистолета, сунутого в разбитый рот, оказываются разряженными...
А дальше - дальше ты идешь, тащишься через бесконечные маленькие
деревушки, где тебя травят ленивыми собаками и почти не дают хлеба, под
вялую брань и сочувствие, а выброшенные из окна старые башмаки оказываются
безнадежно дырявыми и с оторванной левой подметкой, висящей на гнилых
нитках. И ты идешь, тащишься, стараясь не переносить вес на левую ногу,
стараясь не задумываться о будущем, пока у старой буковой рощи не
встречаешь первых прилично одетых людей. В их мытых руках тонкие прямые
клинки, и самый молодой из них все пятится назад, устало отмахиваясь,
падая на колено, пытаясь вырвать глубоко вошедшую сталь... Ты проходишь
мимо, тебе безразлично происходящее, но убийцам не нужны свидетели, им
почему-то никогда не нужны свидетели, и тебе тычут железом в спину,
промахиваются и догоняют снова... Ты забираешь оружие, ломая его на
колене, не понимая, за что - и отдаешь богато украшенную рукоять встающему
с земли владельцу. А потом недоумению не остается места, они оказываются
на редкость неуклюжими и хрупкими, и, перехватывая рассеченную голень
грязным рукавом от куртки ближнего из лежащих, ты привыкаешь к мысли о
возможности убийства. И ты натягиваешь темно-фиолетовый колет с оранжевыми
наплечниками, разбираешь мешанину ремней кожаной перевязи, отвязываешь от
чахлого деревца чужую лошадь и впервые в жизни перекидываешь ногу через
седло. В мир надо входить в такой, какой он есть на самом деле. Особенно в
чужой мир.
- Схватку надо было делать детальнее, - сказала жена, продолжая
вязать. - Это сейчас модно.
- Хорошо, дам детальнее, - думая о своем, ответил Мастер.
...Хозяин гостиницы лебезил перед золотым шитьем колета, перед
ажурным эфесом меча и даже перед его породистой лошадью. Это сразу
выпрямило спину, гордо откинуло голову и превратило скверное произношение
в иностранный акцент. А когда хозяин пополз по заплеванному каменному полу
за оброненным квадратиком из тусклого металла - он понял стоимость
найденного увесистого кошелька и устыдился вспыхнувшего презрения к
крохобору-хозяину. Потом стыд исчез, исчез незаметно и больше никогда не
появлялся.
Гостиничная прислуга, любопытная и крикливая, сразу прозвала его
чужаком - и это тоже прочно приросло, став именем, кличкой, второй кожей,
невесомой и незаметной. Он долго был Чужим, очень долго - пока не стал
Мастером.
Брусчатка мостовой и кирпич стен были нелепы и архаичны. Ты меряешь
зигзаги улиц, сидишь в винной духоте кабачков и притонов, расталкиваешь
ножнами толпу на карнавалах и публичных казнях, прицениваешься на рынке к
плащам и девочкам... Гор
