Олейников Алексей - Метро
Алексей Олейников
Метро
..Play..
Он ненавидел метро.
Это подземелье, пожирающее каждое утро тысячи людей и целый день
протаскивающее их по своим громыхающим железным кишкам, а к вечеру
исторгающее бледную полупереваренную массу обратно, на улицы и площади
пропитанного равнодушием города.
Он ненавидел бесцветные зимы этого города, солью и песком скрипящие на
зубах и жидкой едкой грязью облепляющие ноги.
Он ненавидел его лето, истекающее потом и вонючей гарью сотен машин,
жидким асфальтом пристающее к подошвам и тяжким молотом крови громыхающее
в висках.
Он ненавидел его осень, что серым вздохом стискивает еще способные
дышать души и роняет алые листья небесной красоты на грязные тротуары.
И еще он ненавидел весну.
Все месяцы, дни, часы и секунды этого города были взвешены им, измерены
и испытаны.
И все они, без остатка, вместили его ненависть.
Да еще и осталось.
Для себя.
Он разбил все зеркала дома, потому что больше не мог больше глядеть в
глаза, два черных дула зрачков, безошибочно выцеливающих еще способные
что-то чувствовать обрывки души. И кривящийся в вечной, всепонимающей,
такой невыносимо правдивой усмешке, рот.
Он разбил вдребезги свои отражения, тщательно вымел и выбросил все, до
единого, осколки.
Потому что он был свечой, пылающим лепестком, лихорадочно мечущимся на
ветру, и тонкой струйкой дыма, истаивающей в прозрачной стеклянной
пустоте. И когда ветер усиливался до урагана, его одолевало одно
искушение. Такой простой и понятный выход Объяснение всего и покой. Ему
мучительно хотелось взять льдистый отточенный смычок и сыграть на венах
багрово-алую симфонию последней боли.
Действительно - последней.
А потом - тишина.
Но это было бы слишком просто.
Унизительно просто. Прошмыгнуть в черных ход, показав нос чересчур
жестокой жизни.
Нет.
Порой, глядя в тусклую тьму ночей, он чувствовал, как внутри неуклюже
ворочается кто-то огромный, древний, как страх, свивая черное стылое тело
в тугие кольца.
Трогает сердце холодной склизкой лапой и с вялым удивлением бормочет
себе под нос:"
Как, ты еще жив?"
И он зажмуривался до рези в веках, чтобы случайно не встретиться с ним
взглядом в мутных оконных стеклах.
Хотя и сам иногда изумлялся: "
Почему?"
А потом понял.
Ненависть.
Ненависть стала его болезнью, сумасшествием, и самым сильным
наркотиком. Проникла в его обмен веществ, осела в костях, растворилась в
крови и пропитала дыхание.
Она давала ему силы, каждый день, швыряя в безумный костер ярости и
злобы антрацитовые поленья и, заставляя его корчиться на игле черного
пламени.
..Stop..
..FF..
..Play..
...Дни тянулись толстой мохнатой нитью, наматываясь колким серым
коконом, и он со скрежетом, скрипом вращался, бился сумасшедшим волчком,
накручивая слой за слоем, миг за мигом, суету, смрад и тлен всех секунд.
Еще пол-оборота и еще, и еще.
Боясь остановиться, сбиться хоть на мгновение с монотонного, вводящего
в душный транс, ритма. Потому что остановиться - это вздохнуть и понять,
что веретена-то, стержня-сердца собственно и нет. Совсем.
И дни ветхим полотном савана уходят в черную пустоту, тщетно пытаясь,
крест накрест закрыть, закутать, запеленать в семь слоев бесстыдно
распахнутую бездну бывшей души.
Смешно.
Способен ли человек вместить Небо?
А Небо человека?
Кто глубже? Швырни с размаху на весы, да смотри, крепко держи, не
колеблясь рукой, тем, кто отступит, обещан покой.
Смотри.
Смотри, как вздох за вздохом твое время уходит листопадом, вихрем
безумных листьев то
