Орлов Владимир - Нравится Всем ]Выживают Единицы
Владимир Орлов. Нравится всем - выживают единицы
* I часть *
1.
Один только Лукин мог сказать, что тогда происходило. Я карабкаюсь на
самую высокую вершину, чтобы это увидеть. Он хорошо все знал, и я могу
только догадываться, как собственно обстоит дело. Может быть, и Лацман это
знал - не знаю. Во всяком случае, он имел такой вид, словно ему доступны все
тайны. Я боялся подойти к нему со столь прямым вопросом. Представляю в этом
случае его пренебрежительный взгляд. Я решил не морочить себе голову и
самому все прояснить для себя. Как обычно, это принесло облегчение. В какой-
то момент мне даже показалось, что я догадался, но, на самом деле, это были
лишь домыслы...
2.
В этом большом доме я был один, один не в смысле одиночества, а один,
как я есть - номер сто - маленькая голова на худой шее. Однако кое-что
все-таки было, например: стол. Это к нему я склонялся в глубокой
задумчивости. Глубокой... Хотя, если разобраться (а разбираться особенно
нечего), то я сидел просто так, от нечего делать. Как если бы сидел только я
и никого вокруг не было. Значит, делаем вывод: моя голова здоровее и
опрятнее - от кресла до кресла - любого другого предмета такой же величины и
отношений со всем сущим. Чтобы, однако, совсем не впасть в кабалистику, я
признаю негодность моей головы и всего остального.
3.
Толстый поролон, от которого веяло таким жаром, что было даже неудобно
сесть на него, оканчивался гладким формованным краем, местами погрызанным и
повсеместно грязно замусоленным. Я не мог, как уже было сказано, лежать на
нем, но только, изогнув дугой все тело, упираться затылком и, может быть,
локтями в его поверхность. Это-то совершенно и невозможно: ноги всегда
найдут более плотную опору и не позволят мне просто так лежать, как бы я не
пыжился. С другой стороны, зрелище замечательное, атлетическое, почти без
из®янов и мелких помарок. Почти философское надрывание себя ради... ну,
может быть, только ради денег. Партер ради денег. Вот.
4.
Дети. Они маленькие, в дымке их почти не видно. Не видно ничего. Один
ребенок виден среди всех, с белой челочкой, в белой рубашечке, с плотно
сжатыми губами, с глазами, полными детской тоски. Что он мне может сказать?
Ничего. Да я и слушать его не стану. Вот выйду сейчас на помост, опустив
голову, и подниму руки. Быстро тук-тук-тук по пюпитру, очень звонко, я бы
сказал. Полное молчание во всем просвете. Можно еще послушать. Нет,
определенно все чего-то ждут. И я жду тоже. Давайте замолчим. Давайте
замолчим, дети. Мне ничего больше от вас не нужно.
5.
Как бы то ни было, а я пришел. Пришел, снял с плеча тяжелую сумку. И
прошел в совсем мокрых ботинках на кухню, но потом в три шага вернулся на
место и разулся. В доме была теплынь деревенская-возле-печки, батареи палили
во всю. Я разделся до пояса и открыл в комнате балконную дверь, чтобы было
чем дышать. Но дышать было уже нечем - появились явные признаки насморка и
еще какой-то болезни. Я накинул на себя одеяло и стал ждать. И вот оно -
зазвонил телефон. "Кто говорит?" - "Лацман".
6.
Я не мог примирить себя с собой. На меня давило то неопределенное
чувство, что я должен буду рано или поздно прийти к выбросу. Занять место,
которое я уже давно собирался занять. Или нет, скорее, в этом предназначении
не утверждал меня никто. Меня легко могли провести, но я уже точно знал, что
я нахожусь в другом месте. Где это место - я хорошо знаю. Мое поле, мой
огород, фигурально говоря, все чаще перед моими глазами. Раньше я видел его,
