Парфин Павел Федорович - Посвящение В Мастера
ПОСВЯЩЕНИЕ В МАСТЕРА
Павел ПАРФИН
Он проснулся между двумя мартовскими утрами. Одно нежилось, отражаясь в двери, на две трети застекленной светло-коричневым, цвета его старенького больничного одеяла, стеклом. Отражение было очень уютным, оно согревало его взгляд и воображение.
Там было... Да в общем-то, ничего особенного - светло-шоколадное небо, крыша дома напротив, на которой топленым молоком разлился утренний свет, да крона большого, цвета кофе с молоком, дерева.
Вот это дерево, точнее его отражение, пожалуй, и было самым примечательным в первом утре. Дерево казалось одушевленным.
Возможно, это ощущение возникло у больного из-за явного сходства дерева с головой человека, а если быть совсем точным - с головой старика, лежавшего сейчас на соседней койке. В самом деле, кремовые хлопья снега на пышной кроне делали дерево похожим на старика, намылившего одновременно голову и лицо. Казалось, сейчас он побреется и предстанет таким молодцом!
Внезапно уютную гармонию утренней композиции нарушила девочка или девушка - пойди разберись среди нечетких линий в отражении на дверном стекле!
Стоило ей только появиться в отражении (причем она возникла в нем не со стороны окна, откуда падал свет, а из глубины больничного коридора), девочка тут же подчинила себе всю композицию - небо, крышу, человекоподобное дерево. Так и иная женщина, оказавшись вдруг в мужском коллективе, увлекает за собой их сообщество, до этого момента вроде бы сплоченное, вроде бы обладающее волей и собственным взглядом на мир. Вроде бы не царица, но начинает править мужчинами властно, подчиняя их "я" своему ego, забавляясь их сексуальностью, как того хочет ее libido.
Ни в чем не повинная девочка или девушка находилась в отражении первого утра секунды три и исчезла, пройдя сквозь дерево, будто сквозь горло бреющегося старика. Не то лакомым куском, не то бритвой. Обычное вроде бы дело - исчезнуть из отражения.
Но то вдруг вдогонку девчонки покрылось сетью морщин - узких горизонтальных полос, полных, как огородные грядки всходами, светло-коричневыми точками. Полосы, по очереди вспыхивая в течение нескольких секунд, то бежали друг за дружкой стройными рядками, то начинали теснить, налезать одна на другую, скрещиваться и пропадать.
Творилось что-то несусветное! Словно кто-то торопливо пытался подписать пейзаж на двери...
От дальнейшего тупого глазения на дверь больного отвлек внезапный всхрап - резанул по нервам и тут же стих. Больной невольно вздрогнул и перевернулся на живот. Второе утро, смурное и холодное, стояло в изголовье его кровати.
Тыкнувшись стеклянным взглядом в белый лоб больного, в его казенное ложе с родинкой на железном боку - табличкой с номером "три", второе утро недовольно уставилось на своего антипода - отражение на двери. Принялось лупцевать его колючими лучами, будто розгами, пытаясь подчинить себе, заставить отражение соответствовать суровой реальности.
Какое там! Второе утро продолжало светиться уютным светло-шоколадным светом. А больной, догадываясь о том, что творится за его спиной, подумал: дай он сейчас второму утру в стеклянный глаз, и тот разобьется, а вместе с осколками оконного стекла в палату хлынет ясный мартовский свет и сольется в восторге со своим отражением... Но больной, хоть и числился здесь психом, не стал разбивать окно.
Палату вновь взорвал оглушительный храп. Он все набирал силу, обещая быть продолжительным, как июльская гроза. Больной не выдержал, вскочил на ноги, подбежал к храпевшему. То был старик, жалко скрючившийся на краю кроват
