Пильняк Борис - Три Брата
Борис Пильняк
Три брата
I.
Память знает эти медовые пряники с горькой миндалиной
посреди, - память хранит те медовые дни, как мед мне,
пришедшему, в сущности, со всяческих Иргизов. Там степь,
заволжье уперлось - не в Волгу, а в Трех Братьев, которые в
географии, кажется, являют собой кусочек Ергеней. Волга узка и
пустынна, хоть и нижний здесь начинается плес. Река Караман
опоясала Катринштадт, и немцы курят трубки - Трем Братьям и
степи.
Без четверти семь утра бьют в кирке колокола, и вся
колония сидит за столом за кофэ. В семь утра бьют в кирке
колокола, и вся колония за работой. Памятью - я смотрю в окно
дома Gross-Mutter: одинокий верблюд утверждает Азию, "ночь
Азии", "змеиную мудрость" и драконов - змеиной шеей, драконьей
головой и степным спокойствием, - не даром "спокойствие" и
"степь" созвучны. За окном пустынная площадь, пятьдесят
градусов жары по реомюру и колокольня кирки, которая плавится
зноем, - а там дальше, кажется в тридцати шагах, стоят Три
Брата. Генрих Карлэ, друг моего детства, говорит у окна:
- Wollen wir spazieren gehen? - мне, переводящему на
русский, очень смешно: - "хотим мы итти гулять"?
В без-четверти двенадцать бьют на кирке колокола
(металлический, не русский звон), и вся колония сидит за обедом
и затем - прикрыв ставни и раздевшись, как на ночь, спит. Мне
темно даже читать и я лежу, задрав ноги, грызу пальцы и думаю о
том, почему воры не воруют здесь днем, - очень скучно
вспоминать, что здесь вообще не воруют. Колокол бьет в три,
тогда пьют кофэ, в пять и в восемь. В девять вся колония снова
спит, уже на ночь. Рабочий день - колоколом - ликвидируется в
пять. В гости ходят от пяти до восьми, до ужина. Гостям дают
медовых пряников с горькой миндалиной посреди, рюмочку вина и
предлагают сыграть партию домино. Gross-Mutter имеет пять пар
туфлей, все они стоят у порогов, в одних она ходит по двору, в
других по коровнику, в третьих по кухне, в четвертых по
столовой, в пятых по гостинной, - это чтобы соблюсти чистоту.
Полы моют каждый день, а дом снаружи - по субботам. В
коровнике полы моют тоже по субботам. Непонятно - люди для
чистоты, или чистота для людей. У Gross-Mutter, на лесенке есть
шкаф с вином, я понял, что самое разумное, когда спят днем
после двенадцати, обследовать этот шкаф, чтобы на самом деле
заснуть к трем. - Мой отец, Андрей Иванович Вогау (Андреас
Иоганович)?, - русский земский врач. Мы сидим у дяди
Александра, тетка Леонтина делает такой вкусный пунш, - мне бы
сходит с Ирмой в Катрин-Гартен! - но дело не в этом, дело в
том, что Gross-Mutter запирает калитку на замок ровно в восемь,
когда бьет колокол на кирке, а сейчас десять, и мой отец
сокрушенно стоит у забора, я лезу на забор вперед, отец за
мной; на дворе отец шепчет мне:
- Сними, Борюшка, сапоги. А то нашумим мы и наследим. -
И я и отец, мы идем по двору, и в корридоре на ципочках в
чулках, чтобы лечь бесшумно. Отец закуривает папиросу, - и на
крашенном полу, блестящем зеркально, четко отпечатаны следы
наших чулок. Отец зажигает вторую спичку, папиросу вставляет в
угол рта, покачивает головой и говорит уже на языке, которым
встретил жизнь: - "O, mein lieber Gott" ( - я и он сидим на
полу, заговорщицки гмыкаем и стираем следы с пола носовым
платком). Утром мы всеравно попадаем с поличным - платками. А
отец сидит с дядями, причем у каждого дяди по трубке с
каучуковым мундштуком, шеи в шарфах, лбы под широкополейшими
соломенными шляпами, рожи бриты и носы сизы в расплавленном
дне
