Платонов Андрей - Сампо
Андрей Платонов
CАМПО
Не пойду, пока живу я
И пока сияет месяц...
В избы мрачные Похьелы,
В те жилища Сариолы,
Где героев пожирают,
Где мужей бросают в море.
Калевала
На реке Пожве в Карелии была малая деревня, Пожва тож, а в той деревне
был колхоз по названию "Добрая жизнь", и всю деревню с колхозом звали
Добрая Пожва.
Ото всей Доброй Пожвы осталось теперь одно водяное колесо, потому что
оно было мокрое и не сгорело в пожаре. А все другое добро, издавна нажитое
и сбереженное, погорело в огне и сотлело в угли, уголь же дотлел далее сам
по себе, искрошился в прах, и его выдул ветер прочь.
По деревне Доброй Пожве немцы и финны били из пушек, ее палили бомбами
с неба, и деревянная Добрая Пожва погорела и умерла.
Одно водяное колесо осталось целым; оно, как и прежде, в мирное время,
вращалось на своем деревянном валу и крутило деревянную же шестерню: только
цевки этой шестерни теперь не задевали другой шестерни: вся снасть
погорела, и то, что эта снасть крутила в работу на пользу народа - целое
машинное устройство, - тоже сотлело в огне.
Лишь одно водяное колесо безостановочно трудилось теперь впустую:
поверх по желобу на него, как и прежде, вступала вода, она наполняла ковши
и своим весом велела колесу кружиться день и ночь, потому что поток воды
был живой и он не убывал.
Битва русских и карел с белофиннами и немецкими фашистами прошла в
этом краю, и удалилась отсюда, и не стала более слышна. В наступившей
безлюдной тишине одно водяное колесо в Доброй Пожве поскрипывало от
старости и работало напрасно.
Вокруг росли и шевелились обгорелыми ветвями леса, и безмолвно лежала
под ними чуткая материнская земля, все породившая, но сама неподвижная и
неизменная. Однако от этой земли, серой и равнодушной, отвыкнуть было
нельзя никому, кто на ней родился однажды. И кузнец, карел Нигарэ, тоже не
мог отвыкнуть от привычной земли. Он вернулся в пустую Добрую Пожву, где он
когда-то родился и жил всю жизнь до войны.
Нигарэ служил в морской пехоте, спешенной с Ладожской флотилии,
рядовым бойцом. Чтобы лучше и привычней было, его в части прозвали Киреем,
и он теперь сам привык к себе, что он есть Кирей; он вытерпел в боях всю
зимнюю кампанию и не был поврежден врагом, но недавно его оглушило близким
взрывом бомбы, и он пал на поле сражения без памяти; опомнившись, он
остался целым, но говорить слова стал хуже, он начал заикаться, и при
звуках музыки или поющего человеческого голоса или от вида цветущих
растений он сразу плакал в сердечной тревоге. Тогда его отпустили из армии
на бессрочное время, и Кирей прошел с партизанами через фронт, а здесь,
возле родного места, отошел от них, чтобы побыть дома, а после опять
вернуться к партизанам и помогать им в починке оружия и железных изделий, в
чем Кирей с молодых лет был достаточный мастер. Кирей понимал, что, покуда
идет война, даже покалеченный или убогий человек должен быть в деле при
войне, потому что другой жизни, кроме войны, нету, пока по избам и земле
Карелии ходит мучитель-неприятель.
Кирей обошел тихим шагом всю погибшую, погорелую Добрую Пожву и сел
возле шумящего, одиноко работающего водяного колеса.
Человек стал грустным. Его осветило вечернее солнце, уже слабое на
севере в эту пору позднего лета. На пеньке сидел утомленный, постаревший
человек в изношенной серой шинели; лицо его стало теперь худым и обросло
бородой серого, выветрившегося цвета, тело состояло более всего из костей,
а свободного мяса давно уже не было, и глаза его доброго льн
