Платонов Андрей - Записки Потомка
Андрей Платонов
ЗАПИСКИ ПОТОМКА
Память
Издревле и повсесюдно все старики спят. Спят так, что пузыри от уст
отскакивают и одиноко мокнет позабытая в бороде сопля.
Жизнь человека в смерть переходит через сон. Большое счастье и долгая
жизнь тушатся неприметно, без вскрика и боли, как вечерний откат света от
земли.
Я мальчиком видел старика Василь Иваныча, он засыпал с несвернутой
цыгаркой на пальце.
Начнет вертеть бумажную посуду для обычной порции в полосьмушки, но
эта привычная работа выгонит из Василия Иваныча его душу вместо заморенной
скребущейся мысли, он глянет на вывеску, где написано:
АПТЕКА
и закроет глаза; потом опять откроет их, по-чугунному остановится на
вывеске, но уже не видит аптеку и опустит веки, как щеколду запрет на
затвердевшем сердце, аж под веками у него запенится.
Сладки, должно быть, предсмертные сны!
Потом Василий Иванович начинал приседать; засыпал он стоя, закуривая,
мочась, глядя на запекающийся вечерний закат или разжевывая огурец -- все
едино. Медленно полз он поясницей к земле, не спеша гнулся его хребтовик --
вот-вот сломается, -- пока не доставал Василий Иванович самым кончиком
своего отощалого зада головки травинки, тогда его травинка щекоткой
подбрасывала кверху, и Василий Иванович опять читал:
АПТЕКА
а через миг опять в квас скисалась его кровь и он полз к земле, как
тесто из горшка.
* * *
Но Никанор был не тот. Василий Иванович был гора-мужик, а Никанор --
так: гнусь одна, загло баритон и глупый человек. Если за забором его
посадить и сказать: -- Прореви, Никанор, -- за Никанора полтинник дадут не
глядя, а в действительности на нем ни одни штаны не держались. Никанор шил
их не иначе, как по особому заказу у своего друга и в то же время
знаменитого песнопевца -- Иоанна Мамашина.
Мамашину однажды хорошей плюхой один мастеровой сделал из двух скул
одну -- на острый угол. В другой раз этот же боец и хирург сделал из
Мамашиной хари опять благоприятный лик. В третьем свирепом и долгом побоище
Чижевки и Ямской печник Гаврюша хотел двинуть Иоанна Мамашина в ушняк, но
попал по какой-то дыхательной щели, и Иоанн заорал, как архангел.
Так Гаврюша сделал Мамашину голос из обыкновенной глотки. И с той поры
Мамашин переменил вывеску над своим заведением.
Нанял Автонома-маляра и женского хирурга -- и продиктовал ему такого
сорта слова:
IOАН ДАНИЛОВИЧ МАМАШИН
брючный сюртучный и елегантный
ПОРТНОЙ
а также песнопевец
и принимаю заказы
на апостола и протчiи
ТОРЖЕСТВЕННЫИ БДЕНIЯ
-- Длиннота чертова! -- сказал живописец-Автоном, получив сей текст.
-- А ты его нарисуй -- помудрей как-нибудь, а конец по-божественному
обведи, -- напутствовал Автонома Иоанн.
-- Смозгуем уж, будет и божественно и чудно, -- сказал Автоном и
зачмокал по грязи в дом свой к жене своей Автономихе и к детям своим.
И вот по вечерам, когда Иоанн обметывал петли, его мамаша, копаясь в
каких-нибудь ветошках, просила:
-- Поори, Ванюшка.
И Иоанн, так после убедительной вывески его именовала вся улица, орал.
Голос получился после гаврюшкиной операции, и правда, хороший, ласковый,
громадный и неумолкаемый. Будто кто-то большой и теплый поднимает высоко
тебя, держит, жмет и плачет на ухо.
После работы останавливались у открытого окна мастеровые и просили:
-- Двинь, Ванил Данилыч!
-- Ляп-тяп-тяп-ни, дорогой, чтоб гниды подохли!
-- Дай слезу в душу, Ванюша!
-- Грянь, друг!
И Иоанн с радостью гремел.
* * *
Я был тогда маленьким, но помню его песни. Песни были ясные и простые,
почти без слов
