Пришвин Михаил - Охота За Счастьем
Михаил Пришвин
ОХОТА ЗА СЧАСТЬЕМ
(Рассказ из своей жизни)
Есть охотники промышленники, для которых охота является средством
существования, есть браконьеры, есть охотники спортсмены, есть любители
бродить с ружьем в свободное время, так называемые поэты в душе и множество
других типов этого рода общения с природой. Охотники, зараженные этой страстью
так, что она держит их до самой смерти, бывают только из особенных людей, ими
надо родиться и непременно быть посвященными этому занятию в детстве. Может
быть, и бывают какие-нибудь исключения, но едва ли много, я лично таких
исключений не знал. Все охотники с биографией, художники, натуралисты,
путешественники типа Пржевальского, охоту свою начинали с детства, если
разобрать хорошенько, то занятия этих ученых и художников через посредство
охоты были переживанием детства.
Давно с неустанным вниманием вглядываюсь я в материалы, доставляемые
собственным опытом, и только мало-по-малу появляются у меня некоторые намеки
на мысли об этом инстинкте дикаря, продолжающем обитать в душе цивилизованного
человека. Одно для меня ясно, что охота неразрывно связана с детством, что
старый охотник - это человек, до гроба сохраняющий очарование первых встреч
ребенка с природой. Крошкой я помню себя с луком в руке, подстерегающим в
кустах часами самых маленьких птиц подкрапивников. Я их убивал, не жалея, а
когда видел кем-нибудь другим раненную птицу или помятого ястребом галченка,
то непременно подбирал и отхаживал. И теперь, часто размышляя об этой
двойственности, я иногда думаю, что сильная жалость питается кровью.
После лука у меня был самострел, потом рогатка с резинкой, из которой я
одной дробинкой почти без промаха бил воробьев. Первое огнестрельное оружие,
конечно, я сделал сам из простого оловянного пистолетика. Настоящее ружье взял
я в руки, будучи учеником первого класса елецкой гимназии. Мне достал ружье
один из трех моих товарищей, с которыми я пробовал убежать по реке Сосне на
лодке в какую-то мне тогда не очень ясную страну Азию. Я думаю, что этот побег
определен был в меньшей степени режимом Деляновской гимназии, чем особой моей
склонностью к путешествиям, и что если бы жизнь моя сложилась более правильно
в юности, то я был бы непременно ученым путешественником.
Мы странствовали несколько дней, много стреляли. Изловил нас знаменитый
тогда в Ельце истребитель конокрадов - становой пристав Крупкин, вероятно,
очень хороший человек. Настигнув нас, становой угостил водкой, сам поохотился
с нами, похвалил нашу стрельбу и, между прочим, доказал, что вернуться нам
все-таки необходимо. Азии мы до зимы все равно не достигнем. Нас встретили
насмешками: "Поехали в Азию, приехали в гимназию". В такой острой форме уже в
детстве стал передо мной вопрос об отношении сказки и жизни. Это перешло потом
в бунтарство, метавшее меня из одного учебного заведения в другое, из страны в
страну. И вот куда, в природу детства, а не в готические окна надо смотреть
исследователям истоков романтизма.
В конце концов я попал в Германию. Из-за всякого рода бунтов я оставался в
сущности полуобразованным человеком и, болезненно чувствуя это, набросился в
Германии на разного рода науки. Но эта жажда посредством науки сделаться
хорошим человеком сама по себе отдаляет от правильных занятий и обрекает на
вечное искание. Душевная смута не дала мне возможности стать ученым, но
все-таки я понял, что школа ученого состоит в осторожном обращении с фактами,
и когда я это усвоил, то меня перес
